В мамином голосе, в отличие от Катиного, звучали беспокойство и забота.

– Ну-у-у, как-то вот… – выдал Кирилл коротко, и на несколько секунд воцарилось молчание.

Родители наверняка хотели бы услышать что-то более определенное. Им нужны объяснения, веские причины, а тут одни междометия и неясные взгляды.

– Родители тебя искать не будут?

Это опять Булатова-мама. И следом Катя, ехидно кривя рот:

– Да уж!

Кирилл невозмутимо доложил:

– Папа знает, что я на улице не останусь, пойду к кому-нибудь из друзей.

Булатова-мама кивнула понимающе, больше ничего не спросила, а посмотрела на дочь. И Булатов-папа посмотрел на дочь. И даже Сашка – он-то, конечно, на сестру посмотрел.

Вот чего уставились? Как будто Катя тут главная!

Катя тихонечко хмыкнула.

Тоже, что ли, на кого-нибудь посмотреть?

Она посмотрела. Сначала вглубь лестничной площадки, потом нехотя на Успенского:

– Ладно, заходи.

Кирилл торопливо отлепился от косяка. На лице довольное выражение: «Ну наконец-то! Давно бы так!»

Неужели ни капли не сомневался, что его впустят?

Пока Успенский снимал куртку, Катя соображала, что делать дальше и куда его вести. Не в свою же комнату? Катя готовилась не к приему гостей, а ко сну, и комната ее выглядела соответственно – не для посторонних. И нечего Успенскому в ней делать. Положительный ответ на вопрос: «Можно я у тебя переночую?» – еще не значит, что она уложит его именно в своей комнате.

И вообще пусть мама такие задачи решает. Надо надеяться, она не согласится на то, чтобы посторонний молодой человек спал в комнате у дочери.

Катя обвела взглядом прихожую, отметила все возможные входы и выходы и спросила:

– Есть хочешь?

Кирилл пожал плечами:

– Да не знаю. А что есть?

Тридцать три пункта в меню. На любой вкус!

– Сейчас посмотрим, – пообещала Катя и повела Успенского на кухню.

Кирилл плюхнулся на диванчик, поставил локти на стол, уперся подбородком в сложенные ладони. Странный такой. Вроде вот-вот готов улыбнуться, но повода для улыбок что-то не видно.

Катя уселась напротив, на табуретку, задумчиво прикусила губу.

Заглянула мама:

– Кирюша, я тебе у Саши постелю. У него там кресло-кровать есть.

– Хорошо, я понял. Спасибо.

Хотела еще что-то сказать, но Катя ее опередила:

– Мам! Да иди, ложись, завтра же вставать рано. А я сама разберусь.

Проводила маму взглядом и обернулась к Успенскому:

– Бутер сделать?

Кирилл не ужинал – не сложилось. К счастью, он не относился к тем людям, у кого неприятности начисто отбивают аппетит.

– Ага. Давай.

Честно говоря, Катя рассчитывала, что он откажется. Если у тебя какие-то проблемы – не время жрать. А тут, пожалуй, бутерброд придется делать побольше, чтобы компенсировать недостаток чьей-то скромности и тактичности.

– Чайник уже остыл. Греть?

– Не. Так сойдет.

Успенский уминал бутерброд и внешне совсем не походил на измученного проблемами человека, сбежавшего из дома.

Катя опять устроилась на табуретке.

– Я одного не пойму: почему ты действительно к кому-нибудь из друзей не пошел, а ко мне приперся?

Кирилл неторопливо дожевал кусок и невозмутимо произнес:

– Потому что у тебя всех лучше.

– В каком смысле? – немного озадачилась Катя.

– В любом. Просто ты привыкла и не замечаешь.

Бутерброд закончился. Кирилл невидящим взглядом смотрел на кружку с остатками чая и неосознанно двигал ее по столу: вертел, переставлял с места на место. Обычное выражение самоуверенности исчезло с его лица. Теперь он выглядел растерянным и подавленным, Кате даже захотелось сказать что-нибудь сочувственное, чтобы приободрить или поддержать.

Нет, не сказать. Слова слишком эфемерны, прозвучат и тут же бесследно растают. А поддержка подразумевает нечто осязаемое.

Катя поднялась с табуретки и уселась на диван. Вплотную к Успенскому. Нога к ноге, плечо к плечу. Взяла его ладонь в свою и пожала. Близость не смутила ее. Для смущения нужны дурацкие мысли, а их не было.

И Кирилл не отодвинулся, не удивился. Выдохнул с облегчением, уткнулся лицом в Катины волосы, произнес тихонько:

– Поэтому я и пришел к тебе. Знал, что ты поймешь все, как надо.

Они просидели долго. А может, совсем чуть-чуть. Время исчезло. И, кажется, все остальное тоже исчезло. Остались лишь покой, тепло и уют. А потом Катя поймала себя на том, что голова ее бессильно падает вперед, а глаза… глаза давно уже закрыты.

– Ой, – пробормотала она. – По-моему, я уже отключаюсь.

– Угу, – только и смог выговорить Кирилл.

– Тогда пойдем спать, – нехотя предложила Катя.

В ответ опять прозвучало покорное:

– Угу.

Они с трудом отлипли от дивана, выбрались из кухни.

– Сашкина комната там, – сонно пробормотала Катя и махнула перед собой рукой. – Мама тебе постелила на кресле. Которое кровать. Ну, в общем, найдешь, где будет свободно.

И услышала очередное неоригинальное:

– Угу.

Катя терпеть не могла, когда кто-нибудь ее будил, забирался в комнату и начинал нудить: «Катя, вставай!» Не важно, как произносились слова – осторожно, ласково, раздраженно или сердито, – реакция была одна: закопаться поглубже в подушки и одеяло и спать, и спать, и спать. До того момента, когда подъем вообще потеряет смысл. Поэтому Катя включала будильник на мобильном телефоне и честно вставала сама.

И сегодня было как всегда. Правда, мобильник она услышала с трудом, и глаза ни в какую не хотели открываться.

Да и ладно. Дома Катя в любом случае не заблудится. За жуткое количество лет все маршруты протоптаны и выверены. Можно передвигаться и с закрытыми глазами.

Катя выбралась в прихожую, услышала мамин голос:

– Катюш, уже встала? Скажи там Саше. Пусть побыстрее поднимается.

– Угу, – зевнула Катя и направилась к брату.

До Сашкиной комнаты несколько шагов, глаза по-прежнему можно не открывать.

Катя нащупала ручку, открыла дверь:

– Сашка! Хватит дрыхнуть! Подъем!

Она на ощупь двинулась в сторону Сашкиной кровати, намереваясь добросовестно исполнить мамину просьбу: сдернуть с брата одеяло или потыкать пальцами в бок. Но на пути возникло нечто неожиданное и непривычное. Катя ударилась об это нечто коленкой, не удержалась и рухнула на него.