– То есть какой-то ублюдок швырнул тебе в лицо булкой? Так все было?

Я кивнула.

– Кто он? – прорычал Джакоби.

– Не знаю…

– Сукин сын? – предположил Карлос.

– И Оушен ничего не сделал? – уточнил Биджан. – В тебя всякой дрянью швыряют, а твой парень глазами хлопает?

– Оушен? Нет, он того парня схватил, ударил. Дальше не знаю – я ушла…

– Ага, значит, Оушен-то в курсе, кто эта гнида? – Биджан переглянулся с моим братом.

– Ну да. Вроде да, – залепетала я. – В смысле, я не уверена…

– Вот что, парни: обойдемся сегодня без тренировки, – скомандовал Навид.

Все стали собирать вещи.

– Куда вы собрались?

– Не твоего ума дело, малышка, – бросил Карлос.

Навид шагнул ко мне, взял за руку.

– Иди-ка домой. Я задержусь.

– А как же брейк-данс? Навид, что ты затеял?

– Одна нормально доберешься? – уточнил Джакоби.

– Конечно, – заверила я. – Вы только…

– Не беспокойся. Завтра увидимся.

И они ушли.

Назавтра я узнала, что они таки поймали и поколотили любителя булочек с корицей. А как узнала? Очень просто: к нам нагрянули копы. Навида искали. Мой брат только плечами пожал. Объяснил перепуганным родителям, что вышло недоразумение. Очень веселился. Говорил: слюнтяи эти белые. Раз копы на уличную драку выехали, знай: звонок от белого поступил.

Мой обидчик забрал заявление, копы отстали.

Брату ничего не грозило.

Зато для меня настоящие проблемы только начинались.

Сама-то я давно усвоила: хочешь поквитаться с обидчиком – не обращай внимания. Научилась отражать удары. Не подавать виду, что страдаю. В случае с фото я проявила чудеса актерского мастерства. Выказывала такое безразличие, что шумиха в считаные дни сошла на нет. Я ее не подпитывала ни яростью, ни слезами – вот она и заглохла.

Для Оушена школьная травля была внове.

Сердце разрывалось смотреть, как он выходит из себя, как страдает от собственного бессилия, как пытается противостоять глумлению – и терпит фиаско. Наверное, столь же бурно реагирует ребенок на известие, что и он, и папа с мамой смертны.

Оушену не стало покоя. За одну ночь я превратилась в школьное пугало, чему немало способствовал Навид. Только напортил дракой. Впрочем, я не осуждала брата. Как ему реагировать, если в сестру швыряются недоеденными булками? Раньше такого не случалось; я была уверена, что не случится и впредь. Честь мою брат отстоял, а если меня стали не просто чуждаться, но еще и бояться – что ж, таковы издержки. Ярость и страх, пожалуй, опаснейшее сочетание эмоций; неудивительно, что за отношения со мной расплачивался Оушен. Недавние друзья в лицо говорили ему гадости обо мне, обзывали его самого; как именно – даже не хочу повторять. Оушен очутился в невыносимом положении. Ежедневно, чуть ли не ежечасно был вынужден словами и кулаками реагировать на реплики о моей вере, о том, что значит исповедовать ислам в американской провинции. Это изматывало Оушена, однако он с прежним упорством твердил, что ему все равно.

Не все равно было мне.

Инстинктивно я стала сторониться Оушена. Еще больше замкнулась. Настраивала себя на жертву – отказаться от вновь обретенного счастья в пользу покоя. Оушен реагировал с удивительной чуткостью. Мигом просек, что расстояние между нами увеличивается, и запаниковал. В его глазах появилось затравленное выражение. Страх потерять меня сквозил по ночам в его голосе, окрашивал драматизмом простой вопрос: «Как ты?» Даже его прикосновения теперь были не в меру осторожными, будто Оушен боялся, как бы я не растаяла, подобно призраку.

Но главное – мои старания отдалиться вызывали обратную реакцию.

Иными словами, Оушен упорствовал в своем выборе. Чем здорово злил всех и каждого. Друзья отвернулись – Оушен только плечами пожал: дескать, невелика потеря. Предупреждения тренера оставались без внимания.

Я все думала: откуда у людей столько злобы? Потом сообразила: со мной-то ведь Оушен совсем недавно повстречался, а их всех знал чуть ли не с рождения – и так легко задвинул ради меня. Потому они и взъярились.

Реально плохо стало за неделю до зимних каникул.

Потом выяснилось – кто-то просто вздумал пошутить.

Приколоться над Оушеном. Разыграть всех, в смысле весь город. Шутка вышла из-под контроля, последствия стали катастрофическими.

Короче, пранкер взломал компьютерную систему, добыл адреса рассылки. Все школьники и все учителя не только города – целого округа – получили одинаковые письма. Достались они также родителям-активистам. О чем были письма? Даже не обо мне. Об Оушене.

Оушена обвиняли в поддержке терроризма, называли антиамериканским элементом, согласным на убийства невинных людей ради доступа к семидесяти двум девственным гуриям мусульманского рая. Требовали вышвырнуть его из баскетбольной команды как недостойного представлять город и позорящего седины ветеранов баскетбола, а также честные имена многоуважаемых спонсоров. Аноним не поскупился на эпитеты, а для пущей убедительности прицепил фото – мы с Оушеном держимся за руки. Вот, мол, граждане, вам и доказательство. Вот вам иуда во всей красе.

В школу стали поступать возмущенные звонки. Лавиной пошли гневные письма. Перепуганные родители требовали объяснений, общего сбора с привлечением городских властей. Мне и не снилось, что события, даже и не напрямую связанные со школьной баскетбольной командой, в принципе могут настолько занимать горожан. Оушен Десмонд Джеймс обнаружил, что является муниципальной собственностью не в пределах, ограниченных баскетболом (как он думал раньше), а весь, целиком.

Открытие потрясло его. Меня, разумеется, тоже, но я быстрее оправилась. В конце концов, я ведь примерно такое развитие событий и предчувствовала. А бедному Оушену еще только предстояло усвоить ужасную истину: мир полон моральных уродов. Напрасно я ему говорила, что фанатики и расисты кругом буквально кишат – он только улыбался. «Где? В школе? В городе? Ты преувеличиваешь, Ширин! Люди как люди». А я не преувеличивала. Я по опыту знала. Когда гром грянул, я просто констатировала: вот какова она, расплата за привилегированное положение.

Оушен не нашелся с ответом.

Видеться нам стало совершенно негде. Даже просто чтобы перекинуться словечком-другим. Конечно, у каждого из нас по-прежнему были сотовый телефон и собственная комната. Но чтобы поговорить в школе, жужжавшей, как растревоженное осиное гнездо, – нет, этого мы не могли. Каждый урок превратился в испытание. Учителя – и те явно меня боялись. Один только мистер Джордан проявлял признаки сочувствия, правда, от него мало что зависело. Парни и девчонки, с которыми я даже глазами никогда не встречалась, задавали идиотские вопросы: