в сторону, в ночь, паровозный гудок». Само по себе путешествие – метафора писательства как незавершенной миссии с открытым концом; биография – не последнее слово, но процесс открытия или путь к неизведанному. «Дух блуждает где хочет» [Терц 1975в: 176].

Глава IV

…Без риска какой интерес? <…> Иду ва-банк.

А. Терц «Кошкин дом. Роман дальнего следования»

«Когда я начал размышлять о последнем десятилетии, то внезапно осознал, что это было самое горькое время в моей жизни, потому что нет ничего более горького, чем несбывшиеся надежды и утраченные иллюзии» [Siniavskii 1997: 10]. Так говорил Синявский в своей лекции в Гарримановском институте в 1996 году. Утраченные иллюзии в его понимании относятся к положению интеллигенции и той роли, которую большая ее часть сыграла или, вернее, не смогла сыграть в формировании молодой российской демократии и которая для него закончилась с расстрелом Ельциным Белого дома в Москве в октябре 1993 года. Поддержав Ельцина в конфликте с российским парламентом, интеллигенция, по словам Синявского, продалась властям, что он посчитал ужасающим повторением конформизма сталинских лет [Siniavskii 1997: 5–9].

Синявский имел полное право чувствовать горечь. Ощущение узнавания ошеломительно; отрывки из лекции читаются как переиздание эссе «Что такое социалистический реализм», где он впервые высказался против свинцового классицизма советских ортодоксов. Изменилось все и не изменилось ничего. Представление о том, что иномыслие и отличие от других – само по себе преступление, против чего он боролся от лица Синявского и Терца с первых дней своей жизни, не исчезло. Любая попытка быть независимым вновь считается угрозой и воспринимается как предательство, словно в советские времена.

Советская литература запугивала своих читателей – и себя саму – призраком предательства. Прояви жалость к врагу, и ты предатель. Останься в стороне от классовой борьбы, и ты предатель. Начни отстаивать право не вступать в партию или независимость личности, и ты предатель [Siniavskii 1997: 3].

Слова «предатель» и «предательство» звучат в ушах читателя, как они должны были звучать у Синявского в прошедшее десятилетие, когда он до последнего защищал свое право на независимую мысль, свою веру в интеллектуальный, моральный дух и духовные искания или, другими словами, необходимость рисковать как этический и творческий императив. Страстный, эмоциональный тон отрывка, когда голос Синявского уступает на мгновение голосу Терца, говорит о том, насколько для него это глубоко значимо, насколько важны для него те идеи, что пронизывают его творчество последних лет. Представление о писателе как о чужаке, враге, вредителе, которое рассмотрено им сначала через инопланетянина Сушинского в «Пхенце», а затем через еврея Крошку Цореса, теперь интерпретируется в более общем контексте предателя и постороннего, и в конечном итоге – в образе писателя-чародея.

Прежде всего, однако, обвинения в предательстве связаны с давними слухами о его сотрудничестве с КГБ, которые распространялись в кругах эмигрантов. Согласно мрачной сказке, больше напоминающей низкопробное шпионское чтиво, органам госбезопасности удалось проникнуть в эмигрантскую жизнь, и репутация Синявского оказалась под постоянным подозрением. Публикация «Спокойной ночи» в 1984 году впервые сделала предметом публичного обсуждения вопрос о связи с КГБ и его предысторию конца 1940-х годов. Если Синявский и надеялся, что слухи, которые преследовали его с тех пор, как он прибыл на Запад, прекратятся, то этому, к сожалению, не суждено было случиться. Ответ Хмельницкого на нелестное изображение его Синявским в романе, статья под названием «Из чрева китова», вышедшая в русскоязычном израильском журнале «Двадцать два» в 1986 году, еще подлила масла в огонь, и Синявский был заклеймен предателем[220]. Кроме того, к слухам о сделке с КГБ для сокращения тюремного срока Синявского и облегчения его выезда на Запад, добавились сплетни, которые активно распространял Максимов в своем «Континенте»: о том, что Синявский был послан советским правительством как провокатор для подрыва деятельности эмигрантов-диссидентов, в частности Солженицына [Розанова 1994: 143]. Эти слухи как будто бы подтверждались опубликованным в 1992 году в другом израильском журнале – «Вести» – документом: докладной запиской ЦК КПСС от руководителя КГБ Ю. В. Андропова в 1973 году, когда Синявские уехали во Францию [Розанова 1994: 150].

Несмотря на все это, катализатором для самых яростных нападок снова стали «Прогулки с Пушкиным», которые были изданы и в России. Шум, поднятый вокруг книги в эмигрантских кругах в 1975 году, не сравним с реакцией советских читателей, когда, как только позволили горбачевские реформы, отрывки из «Прогулок» появились в апрельском номере журнала «Октябрь» за 1989 год (кстати, в том же году в Союз вернулся и Солженицын со своим «Архипелагом)[221].

Несмотря на то, что «Прогулки с Пушкиным» могут показаться незначительными по сравнению с монументальной работой Солженицына, книга Синявского вызвала реакцию, не сопоставимую с ее размерами. Некоторые сравнивали ее с разорвавшейся бомбой. Небольшой опубликованный отрывок из «Прогулок с Пушкиным» вызвал то, что Марья Васильевна назвала «третьим судом» над Абрамом Терцем [Розанова 1990: 157–158]: история повторялась с завидным постоянством [Theimer Nepomnyashchy 1991б: 36]. В отличие от «второго суда» в эмигрантских кругах, когда «Прогулки с Пушкиным» вышли на Западе, этот «третий суд», теперь снова в России, имел характер более политический и начался, по ее словам, в 1984 году с этюда Солженицына «… Колеблет твой треножник» [Солженицын 1984: 133–152].

Солженицын, все более становившийся националистом, уже поделил русских за границей на «патриотов» и «русофобов» в своей статье «Наши плюралисты». Теперь и консерваторы внутри России подняли голос, когда журнал «Наш современник» напечатал в июне 1989 года сокращенный вариант статьи И. К. Шафаревича «Русофобия» [Шафаревич 1989б]. Имя Шафаревича для крайне правых тесно связалось с именем Солженицына[222]. Разногласия между консерваторами и либералами внутри страны и за рубежом усилились, и на страницах российской прессы на протяжении всего лета и осени 1989 года продолжались крики и споры.

Теми же словами, с той же тактикой и в той же риторике, что использовались против него на первом суде, Синявский снова обвинялся в предательстве: его вольное обращение с Пушкиным было истолковано как предательство русской культуры и России в целом. Проблема заключалась не только в стиле книги, но и во времени ее появления: Синявский стал козлом отпущения из-за разочарования и неуверенности, вызванных распадом Советского Союза. В том, что воспринималось публикой как кощунственная клевета на Пушкина, Синявский, как считается, раскритиковал символическую фигуру, одну из немногих таких знаковых фигур, в которой слились чувства культурной гордости и национальной идентичности русских[223]. Таким образом, публикация «Прогулок с Пушкиным» приобрела масштабы «общественно-политического», а