Васильевны – это два «столпа» его собственной истории. В этой истории именно Марья Васильевна, подобно Маше Мироновой, играет, хоть и негласно, главную роль.

Это одна из реакций Синявского на критику (в том числе в адрес Марьи Васильевны); другая связана с природой и ролью искусства в обществе: может ли искусство выжить, если от художника постоянно ждут исполнения «долга», преклонения перед этим «долгом» как чем-то священным и неприкосновенным? Имея это в виду, отметим еще одно измерение в его прочтении «Капитанской дочки». Пушкин, отмечает Синявский, не заботился о службе, и все время, что он стоял в придворном мундире и ел мороженое, он думал о Гриневе: «стихотворство и служба несовместимые вещи».

Перед лицом сверхчеловеческой задачи – не только исполнить свой долг и сохранить свою честь как офицера, но и спасти жизнь и честь Маши Мироновой, Гринев, «сам того не ведая, делит честь на две неравные части». С одной стороны, это «чувство долга перед службой, перед родиной, перед престолом»); с другой – «голос чувства (тоже и долга), за которым, помимо любви, тянется жизнь и честь, и гордость капитанской дочки» [Терц 1994: 49–50].

Выбор Гринева формирует часть мотивов «Путешествия на Черную речку», где долг, служба и обязанность сочетаются с вдохновением и любовью как два разнонаправленных стимула для творчества. Наиболее очевидный пример – неграмотные «орды» в Прадо, которые там только потому, что обязаны посетить музей в соответствии с условиями культурного обмена. Само собой разумеется, в таких условиях и при таком мышлении нет никакой надежды на какой-то культурный «обмен». Однако если забыть об обязанности, освобождается воображение и происходит чудо творчества, как это происходит, когда Пушкин по-новому смотрит на Пугачева и способен оживить его, потому что отложил «долг» историка. И наконец, отношения Гринева и Пугачева. В отличие от отца Гринева, который отправил сына на службу престолу и отечеству, Пугачев, самозваный отец-«заместитель», выталкивает Гринева из накатанной колеи, так что тот начинает пренебрегать службой, становясь свободным выбрать и определить свой собственный путь, стать, в свою очередь, «самозваным». Представившийся Гриневу шанс, его чудесная встреча с Пугачевым, дает толчок его преобразованию в ходе повествования, что сродни акту творчества. Это вызывает в памяти мысль «Прогулок с Пушкиным» о том, что «самозванцы у Пушкина не только цари, они – артисты» и «вынашивают и осуществляют свою человеческую участь как художественное произведение» [Терц 1975в: 157]. Пугачев, таким образом, служит живой метафорой искусства, свободного творческого духа.

Вернемся к выбору Гринева. Если честь – стимул, любовь – толчок его трансформации, то, если вернуться к фигуре фонвизинской антитезы, под пером Пушкина она превращается в тождество, и брак приравнивается к обучению. «Любовь открывает ему глаза, питает и раздувает разум. Любовь первична в строении и понимании мира – негласно внушает Пушкин “Капитанской дочкой”. Негласно, потому, что Пушкин ничего не объясняет, не доказывает, не проповедует» [Терц 1994: 17].

Как эхо «Капитанской дочки» Пушкина, «Путешествие на Черную речку» Синявского – тоже история любви, посвященная в равной степени жене и литературе. Литература не указывает и не нуждается в указывании. Это скорее подарок: человека – человеку, писателя – читателю, одного поколения – другому. Синявский начинает «Путешествие на Черную речку» с напоминания о том, что Пушкин «два анекдота подарил Гоголю – “Ревизор” и “Мертвые души”», за что тот «помянул Пушкина в “Ревизоре”. И не только в размашистых, нахальных речах Хлестакова, что, мол, с Пушкиным он на дружеской ноге. Весь “Ревизор” благодарно посвящен… <…> Пушкину» [Терц 1994: 3].

«Кошкин дом». Роман дальнего следования

У Лукоморья дуб зеленый,

Златая цепь на дубе том,

И днем, и ночью кот ученый

Все ходит по цепи кругом.

Идет направо – песнь заводит,

Налево – сказку говорит.

А. С. Пушкин «Руслан и Людмила»

…без риска не бывает искусства, а трус не играет в карты <…>

А. Терц «Путешествие на Черную речку»

«Кошкин дом» начинается там, где закончилось «Путешествие на Черную речку». Следуя собственному решению быть смелым и дерзким («не бздеть») в литературных делах, Синявский поднимает основные темы и идеи «Путешествия…» и переводит в фантастическую сказку, где жизнь и искусство, литературная критика и литература соединяются в необычном синтезе.

Полемический настрой «Путешествия на Черную речку» все еще очевиден, поскольку невзгоды последних лет и ощущение его мрачной писательской доли соединяются в «Кошкином доме». Но это скорее чувство общего разочарования – с той мыслью, что терять нечего, что надо выкинуть проблемы из головы, наслаждаться творчеством, как он это делал в «Любимове», предаться фантазии и писать для себя. Как и в «Любимове», у Синявского нет ни одного литературного собеседника: литература – предмет и герой его сказки.

Благодаря своему творчеству, Синявский в определенной степени мирится с нападками критиков и с Россией. В то время как в «Путешествии на Черную Речку» движение происходит между Парижем и Ленинградом / Санкт-Петербургом, «Кошкин дом» прочно обосновался в Москве. Хотя время от времени сквозь московскую жизнь проблескивает жизнь писателя-эмигранта, Москва для Синявского – самый русский из городов, с которым он идентифицирует себя как русский писатель. Он никогда туда не вернется, да и как писателя его там приняли, мягко говоря, неблагосклонно, но это его последний роман, его символическое духовное и творческое возвращение.

Автор советует читать «Путешествие на Черную речку» вдумчиво, по слоям. В «Кошкином доме» читателю дают такой же ценный совет: взгляните на текст, как на рассказ-головоломку: «<…> стоило приставить рисунок ребром к носу и взглянуть на замысловатый пейзаж с угла, как открывалась истина» [Терц 1998: 48][230]. Синявский предлагает как бы путеводитель и подсказку. Путеводитель представлен в форме «Пролога», где на нескольких страницах перечислены вехи его жизни как писателя, ключевые моменты, которые читатель может узнать в другом виде в историях Терца. Своего рода дополнение к «Путешествию на Черную речку», «Кошкин дом» с таким же успехом можно посчитать продолжением его фантастической автобиографии: путешествие на поезде, начатое в конце «Спокойной ночи», продолжается в этом «романе дальнего следования».

Жизнь предстает с точки зрения старости, когда автор перемещается между сном и бодрствованием, прошлым и настоящим: вот детские истоки его страстного интереса к книгам, чтению, письму и миру воображения, из которого его родители тщетно пытались вытащить. Здесь же болезненные, долгие обвинения и нападки со стороны других писателей, которые доказывали, что он не сидел в тюрьме и даже «что меня