– Не знаю, – отвечает Хадсон на тот из моих вопросов, который я высказала вслух. – Арнст и Мароли держались с нами удивительно дружелюбно, а Тиола просто прелесть, но по опыту я знаю, что если что-то кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой, то…

– То обычно так оно и есть, – одновременно договариваем мы оба.

– Точно. – Он вздыхает и запускает руку в свои волосы, которые сейчас не уложены с помощью геля.

Сейчас я впервые вижу его днем без его безупречного помпадура и не знаю, что об этом думать. Пожалуй, так он выглядит немного менее черствым и более уязвимым. И он намного больше похож на того парнишку, который вел дневники, чем на колючего засранца, с которым я общалась весь последний год.

Он одет в поношенные джинсы Арнста, низко сидящие у него на бедрах. Я не могу не заметить, что они немного мешковаты и закрывают его мокасины. Мой взгляд скользит по его длинным ногам, затем по футболке, обтягивающей его широкие плечи. Эта футболка имеет почти такой же цвет, как его глаза – синие, как океан, глаза, от которых явно не укрылось, что я обвела взглядом все его тело, это заметно по насмешке в его взгляде.

– Тебе нужны новые ботинки, – бормочу я и кладу в рот булочку Мароли.

Он усмехается, но, к счастью, не делает никаких колких замечаний и плюхается на стул рядом со мной.

Я смотрю на часы над дверью кладовой.

– Сейчас семь тридцать. Неужели мы в самом деле будем просто торчать здесь без дела целое утро после того, как они так нам помогли? Это же ферма, не так ли? Надо полагать, им нужна помощь по хозяйству.

– По хозяйству? – повторяет Хадсон.

– Можно подумать, ты не знаешь, что я имею в виду! – Я машу рукой в сторону вида из окна – рядов посадок, тянущихся насколько хватает глаз.

– Может, и не знаю. – Он напускает на себя серьезный вид. – Возможно, тебе стоит устроить демонстрацию, чтобы я убедился, что мы говорим на одном языке.

– Выкуси, – выпаливаю я, не подумав.

Хадсон не набрасывается на меня с критикой, как это сделал Джексон, когда я впервые допустила этот промах, но ему и не нужно этого делать. Его взгляд, остановившийся на моем горле, и так достаточно красноречив.

Между нами повисает тяжелое напряженное молчание, и мне становится трудно глотать.

Глаза Хадсона, потемневшие, тревожные – и загадочные, – медленно оглядывают мое горло. От пульса в яремной ямке у основания шеи до чувствительного местечка под моим подбородком и до еще более чувствительной точки под самым ухом – он изучает их все так внимательно, как будто собирается сдавать экзамен по анатомии.

Теперь мне становится трудно не только глотать, но и дышать. И те чувства, которые во мне сейчас вызывает Хадсон – как будто он голодный хищник, а я его добыча, – остро напоминают мне, что я всего лишь человек.

Но тут он моргает, и все проходит. Вместо хищника я вижу перед собой того Хадсона, который утром помог мне подняться с пола. Того Хадсона, который позволил тени обвиться вокруг его шеи, потому что это порадовало ее.

Но, видя этого Хадсона, я не забываю и того, другого. Просто мне становится не по себе, потому что я начинаю еще острее осознавать, что хищник прячется где-то рядом. Это должно бы пугать меня – и, возможно, пугает, – но не в том смысле, в котором я ожидала. Нет, говорю я себе, когда мое сердцебиение мало-помалу возвращается в норму, мне страшно находиться рядом с Хадсоном не потому, что он может убить меня.

А потому, что он поглощает меня, поглощает медленно, понемногу.

Глава 49

Месть – это блюдо, которое подают сладким

– Хадсон –

Грейс опять краснеет, ее щеки заливает розовый румянец, который за последний год начал мне нравиться – помимо моей воли. Не только потому, что это означает, что вся эта ее роскошная кровь течет сейчас немного ближе к поверхности ее кожи – хотя это деталь довольно приятная.

Ее румянец нравится мне еще и потому, что, когда он покрывает ее щеки, она сияет.

Не то чтобы мне было не плевать, сияет она или нет. Я просто говорю, что когда она сияет, то выглядит хорошо.

– Итак, вернемся к хозяйству, сельскому хозяйству, – строго говорит она, но тут ее рука тянется к горлу и пальцы поглаживают то самое местечко, на которое я не мог не пялиться. И я понимаю, что она сама не своя – хотя и старается не подать виду.

Вот и хорошо. Ночью я не спал, поскольку она то и дело залезала на меня, сколько бы раз я осторожно ни отталкивал ее. Ну и почему страдать должен я один?

– Я не понимаю, почему ты так смотришь на меня, – отзываюсь я, произнося слова с самым великосветским акцентом. – Я же из Лондона.

– Да, я знаю, что ты из Лондона. Все знают, что ты из Лондона. Я просто хочу сказать, что ты можешь собрать немного овощей, не так ли?

– Само собой. – Я делаю паузу, чтобы она расслабилась. Затем спрашиваю: – А что такое овощ?

– Что такое… – На секунду у нее делается совершенно растерянный вид, затем румянец становится еще гуще, и она начинает лопотать: – Боже! Прости, прости! Я совсем забыла, что ты никогда ни с кем не общался. Даже в Кэтмире ты всегда держался особняком, так что ты, вероятно, не знаешь, что человеческие существа едят овощи. Когда мы находились в твоей берлоге, я в основном ела фрукты, так что ты, наверное, не замечал. Это такие зеленые штуки, окруженные листьями… Хотя здесь они, вероятно, не зеленые, а фиолетовые. Я не знаю. Но и в том, и в другом случае…

Да, зря я отколол эту штуку. Теперь я стою как дурак и не понимаю, как это произошло – только что я пудрил ей мозги, и вдруг на тебе – превратился в объект ее жалости. А это жесть.

Она может злиться на меня сколько угодно, но я однозначно не желаю, чтобы она меня жалела.

Я вскидываю руку, чтобы остановить ее монолог об овощах, который, как мне кажется, продолжается уже целую вечность, хотя на самом дле она, вероятно, произносит его всего пару минут. Правда, и пара минут – это слишком долго для лирических излияний обо всякой ерунде, растущей на земле, но, с другой стороны, я же всего лишь вампир. Так что мало ли.

Вот только мне совсем не хочется, чтобы она смотрела на меня так, как сейчас. Как будто ей меня жаль. Ну уж нет, благодарю покорно.

– Ради бога, Грейс, прекрати. Я знаю, что такое эти чертовы овощи. – Когда на ее лице отражается скепсис, я начинаю их перечислять: – Листовой салат. Цветная капуста. Горох…

– Вообще-то горох – это растение из семейства бобовых…

Она замолкает, увидев, что я смотрю на нее, будто спрашивая: «Ты это серьезно?»

– Означает ли это, что ты не любишь семейство бобовых? – спрашивает она, невинно округлив глаза.

Вот черт. Я угодил в ее ловушку. Я общаюсь с ней уже достаточно долго, чтобы понимать, когда она прикалывается – во всяком случае, в большинстве случаев. Однако время от времени ей удается обвести меня вокруг пальца, и, судя по тому, как широко раскрыты сейчас ее глаза – я подметил, что количество лапши, которую она вешает мне на уши, коррелирует с тем, насколько широко она открывает глаза, – она дурила меня с самого начала.

Потому что после ночи, полной обнимашек, я, разумеется, стал чертовски легковерен. И неудивительно, ведь я до сих пор помню, как хорошо мне было, когда она прижималась ко мне. Как приятно просыпаться в тепле, а не в одиночестве, рядом с той, которая пахнет и касается тебя так сладко, как это делает Грейс.

Если уж это не делает тебя самым легковерным ослом на планете, то я просто не знаю, что еще может произвести такой эффект.

Но хотя я и попался на ее удочку, это вовсе не значит, что ей обязательно это знать. А потому я смотрю ей прямо в глаза и беру ее на понт:

– Вообще-то я бы с удовольствием послушал, как ты рассказываешь о растениях семейства бобовых. Собственно говоря…

Я осекаюсь, поскольку воздух вдруг разрывает душераздирающий вой. От такого