Шатаясь, он остановился на лестнице отдышаться. Пространство перед ним вдруг резко сузилось, и наступила темнота.

Полная темнота.

Засунув руки в карманы, лейтенант Вик Маршаль бодро шагал по набережной Сены в лабораторию научного отдела. Порывами налетал ветер, солнце то и дело пряталось за тяжелыми, темными облаками. Весна явно не торопилась наступить.

Лейтенант Жоффруа по телефону попросил его забрать результаты биологических анализов фрагментов кожи, обнаруженных в правой руке Аннабель Леруа. Вик, со своей стороны, объяснил ему, что истории с гангреной привели его в «Три Парки», местечко, знакомое Леруа. Тогда Жоффруа тоже решил совершить туда небольшую эскападу вместе с неразлучным Ваном.

Сотрудника отдела биологических исследований, человека со строгим взглядом, звали Сезар Равиччи. Позади него дожидался еще кто-то. Он был пониже ростом, не обладал столь густой шевелюрой, и его манеры говорили о том, что он тоже кое в чем разбирается.

– Позвольте представить вам Этьена Ламбера, – объявил Равиччи. – Он специалист по эмбриональной медицине.

– Специалист по эмбриональной медицине? – переспросил Вик, здороваясь с ним. – Это имеет отношение к нашему расследованию?

– Более чем. Пойдемте.

В лаборатории научного отдела жизнь кипела вовсю. В этом всеобщем молчаливом сновании все было точно рассчитано и каждый безукоризненно знал свою роль. Улики, добытые на месте преступления, поступали сюда из полуподвального этажа, где их классифицировали и отправляли по соответствующим отделам: в отдел баллистики, в отдел наркотиков, пожаров и взрывов, токсикологии, физико-химический отдел, отдел биологический… Здесь тщательно анализировали все невидимое не столько с целью определить мотивы убийцы, сколько с целью найти ту частицу его самого, что он оставил на месте преступления. Можно сказать, частицу его личной жизни.

Все трое вошли в отдел молекулярной биологии, где говорили по большей части о ДНК, РНК, о матрицах геномов и ПЦР[45]. Им открылся мир пипеток, мониторов, микропробирок и микропластинок, центрифуг и криоконтейнеров. В этом мире человек и наука объединялись, чтобы добывать информацию из бесконечно малого.

Равиччи остановился перед стеклянными пластинками, между которыми располагались кусочки присланной на исследование кожи. Каждый препарат был снабжен соответствующим ярлычком.

– Вот фрагменты, найденные в руке жертвы. Мы их анализировали по технике ПЦР, наиболее быстрой из всех: эта техника не требует десятидневного ожидания результата.

Вик оглядел аппарат, похожий на гудящий муравейник, внутри которого что-то кипело. Такая демонстрация возможностей техники и человека в борьбе с преступлениями его впечатлила. Всякий раз, когда кто-то идет на убийство, ему и в голову не приходит, что он провоцирует миллионные затраты на оборудование и оплату труда десятков человек-призраков, которые, оставаясь невидимыми, будут заниматься погоней за невероятным.

– Что вам удалось обнаружить? – спросил он.

Равиччи взял два склеенных друг с другом стеклышка и в свете бестеневой хирургической лампы показал образчик. Свет пронизал кусочек кожи, которая стала прозрачной, как пленка яйца.

– Что нам сразу, еще до исследования, показалось странным, так это то, что образцы вели себя как змеиная кожа. Со здорового, нормально сложенного человека кожа не будет слезать лоскутами. После полуквантитативной ПЦР и других исследований мы обнаружили, что ген под названием Ежик Соник[46] мутировал.

– Мутировал?

Тут заговорил специалист по эмбриональной медицине:

– Протеин SHH, он же Ежик Соник, играет важную роль в эмбриональном развитии позвоночника, он активно воздействует на нервную трубку плода, которая… хм… как бы вам объяснить попроще… Она…

– Она как бы эскиз, набросок центральной нервной системы, в ней уже заложены головной мозг, спинной мозг, кожа и еще много разных вещей?

Этьен Ламбер одобрительно покачал головой:

– А вы-то откуда знаете?

– Мы с женой ждем ребенка.

– Обычно будущие родители вообще ничего об этом не знают.

– А я прочел немало исследований об… об эмбрионах… Мне нравится всюду сунуть нос… во все области, что придут на ум…

– Ладно, вернемся к нашим баранам. Мутация гена SHH вызывает различные врожденные аномалии и ослабляет эмбрион. Эти аномалии формируются в основном в период гаструляции[47], то есть спустя три недели с момента зачатия. Этот период наиболее опасен с точки зрения тератогенных отклонений.

– Тератогенных… Это что-то вроде тератологии?

– Учение о случаях врожденных аномалий в просторечии именуется учением об уродствах. Сразу после зачатия эмбрион абсолютно здоров. А уродство формируется в определенный момент внутриутробного развития. И в зависимости от того, насколько тяжела аномалия, ребенок родится и развивается, несмотря на очень большой риск погибнуть.

Вик разглядывал прозрачные стеклышки. Он вспомнил куклу-уродца с деформированным лицом, затесавшуюся в компанию других кукол.

– То есть, исходя из анализа этого кусочка кожи, вы теперь знаете, что убийца Аннабель Леруа страдал тяжелым врожденным заболеванием?

В разговор снова вступил Равиччи:

– Мы не думаем, что убийца обладал этой аномалией, потому что, как правило, в нашем случае носитель больного гена умирает очень быстро. Буквально через несколько дней.

Вик не был уверен, что понял правильно:

– Так убийц могло быть двое?

Равиччи, видимо, заметил его смятение, а потому обратился к Ламберу:

– Покажете ему?

Сжав губы, тот вытащил из кожаного портмоне фотографию и протянул ее Вику.

Полицейский нахмурил брови. На снимке был ребенок с одутловатым лицом, с огромными уродливыми ушами и с плотно прижатыми друг к другу ножками, словно он родился в мешке, который сросся с кожей. Ламбер провел пальцем по глянцевой бумаге: