Лика прошла в комнату, бухнулась на диван и закурила с независимым видом. Чересчур независимым, чтобы вид этот мог казаться натуральным, без игры. Вера Алексеевна, переглянувшись с Майей, пожала плечами: что поделаешь, мол, дитя в переходном возрасте, самоутверждается.

— Но ведь с вас и Романа Сергеевича сняли подозрение. Чего же вам не хватает?

— Чего не хватает? — Майя задумалась: а действительно, чего? История вроде бы завершилась, пусть даже таким ужасным образом, а душа не на месте (в проницательности Лике не откажешь). — Скажем так: мне не хватает полноты картины.

Келли насмешливо прищурилась и выпустила дым из ноздрей.

— То есть вы не верите, что Гоц — убийца?

— Нет, нет, он убил, это бесспорно. Но в его поступках… хромает логика. Кем бы ни был преступник — в его действиях ощущается некий вполне осознанный умысел. Если вдуматься, мальчик не представлял для Гоца никакой реальной опасности.

— Да он же псих!

— Сумасшедшие, в отличие от нормальных людей, никогда и ничего не делают беспричинно, — возразила Майя. — Вот ты знакома с ним почти восемь лет, встречалась с ним по несколько раз в день… Скажи, он производит впечатление…

— Ненормального? — Келли наморщила лоб. — А знаете, иногда я замечала… Ну, к примеру, он ведет урок, о чем-то рассказывает, а мысли далеко. Руки дрожат, а глаза…

— Что глаза?

— Будто стеклянные. И он каждую секунду смотрел на часы — просто оторваться не мог, будто ждал чего-то. Сначала я думала, что у него диабет, как у мамки. У нее тоже бывает такое состояние, когда падает уровень сахара в крови. А потом, когда вы сказали про шприц…

— Ты решила, что директор — наркоман? — закончила Майя.

— Но ведь зто все объясняет, верно?

— Верно. — Она вздохнула. — Все, кроме одного: где орудие убийства? Следователь сказал, что в лаборатории обследовали посох Деда Мороза: на нем ни единого постороннего следа. Чем же тогда Гоц бил охранника?

Из кухни послышался свист: чайник сообщил, что готов. Вера Алексеевна исчезла на минутку и вскоре вернулась с подносом: пахучая заварка, по особому, какому-то довоенному рецепту, крошечные фарфоровые чашечки, пирожные и ломтики лимона на блюдечке, вышитые салфетки — все очень красиво, даже изысканно… Майя, с наслаждением отключившись от криминальной среды, свернулась в любимом кресле клубочком (насколько позволял рост) и принялась оглядывать комнату: тыщу лет не была здесь, а все по-старому, ничего не изменилось. Взгляд задержался на резной этажерке, древней, еще с дедовских времен, и обычном наборе пожилой женщины: корзиночка с вязаньем, фотография в кокетливой рамочке (семейство в полном составе: Вера Алексеевна, Рита с Севой и Келли — где-то на природе, на фоне сосен и Севушкиной иномарки), несколько книг, в основном любовных романов, до которых старушка была охоча, альбом в сафьяновом переплете с застежкой…

— Можно посмотреть?

— Пожалуйста.

Альбом был старый, а фотографии, почти все, сравнительно новые. На самой первой возле качелей в знакомом дворике стояла девочка с жидкими косичками на затылке — Рита в детстве. Вот она же, но позже, классе приблизительно в десятом: вместо косичек — челка и мелкие завитушки на висках. Вот свадебные: счастливые молодожены в загсе, обмениваются кольцами, счастливые молодожены у Вечного огня (Майя узрела саму себя, расплывчатую, на заднем плане), снова детские снимки (второй круг исторической спирали): Лика в роддоме, в первом классе, Лика с Лерой Кузнецовой и Валей Савичевой в компании неких юнцов за столом в летнем кафе…

— А это ваш муж, Вера Алексеевна? — предположила Майя, увидев несколько старых снимков в самом конце, за отворотом переплета.

— Митенька, — равнодушно подтвердила та. — Он давно нас бросил, как только Риточка родилась. Вот он. (Пожелтевший портрет в овале, с витиеватой подписью: «Апрель 1961, на память с любовью». Интересный мужчина — молодая мама, наверное, сильно убивалась, оставшись вдруг одна.)

— Это мы в Гаграх, в шестьдесят пятом (теннисный корт, улыбающаяся пара, оба в белых футболках и с ракетками). В молодости я была прехорошенькая.

— Ты, бабуль, и сейчас хоть куда, — флегматично ляпнула Келли.

— А фотографий вашего брата здесь нет? — спросила Майя.

— Нет, — почему-то резко ответила Вера Алексеевна. И словно спряталась в раковину — Майя поняла, что эта тема (любимый Сашенька, сгинувший в сталинских лагерях) была ей неприятна.

Майя не стала настаивать. Альбом был водворен на полку, и остаток вечера (точнее, ночи) они провели как нельзя лучше: без особого веселья, зато тепло и спокойно. Уже часу в четвертом, заметив, что старушку клонит в сон, они с Келли одновременно засуетились, помогли убрать чашки со стола и ретировались.

— Ты не звонила Лере? — спросила Майя, когда за ними закрылась дверь. — Как она себя чувствует?

— Погано, — вздохнула присмиревшая Лика. — Когда вы пришли и сказали… Валька-то еще ничего, плакала, конечно, но держалась, а Лерка впала в истерику. Еле откачали. Все причитала, что ее тоже убьют — всех, кто в этой сраной школе учится, убивают рано или поздно. Отец отвез ее домой, даже допрашивать не позволил.

— И правильно сделал, — с чувством сказала Майя. — В сущности, она еще ребенок, хоть и притворяется взрослой.

— Да все мы… строим из себя крутых, — самокритично заметила Келли. — Пока ничего серьезного не произойдет… Нет, но как он посмел?! На глазах у всех, среди бела дня…

— Лика, тебе бы отвлечься…

Она отмахнулась.

— Легко сказать.

В квартире у Майиных соседей через стенку гремела музыка и восторженно лаяла собака. Значит, до утра заснуть не удастся, подумала она со вздохом. Ну и ладно. Нормальные люди нормально отмечают законный праздник.

Она подошла к двери, покопалась в сумочке, выудила ключ и, отчаянно щурясь в полутьме, сделала попытку попасть в замочную скважину.

И в этот миг кто-то большой, черный, страшный (она не видела, но очень ярко представляла) обхватил ее сзади за шею, перекрыв дыхание. И прошептал в ухо:

— Не бойтесь, я ничего вам не сделаю. Только молчите!

Любушка проплакала всю ночь. Время от времени она вынимала из-под подушки платочек и вытирала слезы. Она пыталась урезонить себя: «Ну что ты в самом деле, как маленькая девочка! Стыдно революционерке быть такой размазней!» Однако это не помогало.

Вчера на совещании Боевой организации выбиралась кандидатура исполнителя акта против Столыпина и петербургского градоначальника фон Лауница. Лауница Любушка видела лишь однажды, на Невском, во время богослужения в католическом костеле, и пришла к выводу, что градоначальник — премерзкий тип. Наплевать, что он «столп реакции» и отдавал приказы жандармам стрелять в безоружных рабочих, — человек с такой гадкой физиономией (тонкие щегольские усики, рыбьи глаза навыкате и безвольный подбородок в крупных прыщах) просто не имеет права жить на свете.