Когда он приехал утром на встречу, его шатало, у девочки заболел живот, и мама ее не отпустила, он день прошлялся по городу и ночью уехал опять сидя, клевал носом в ногах у какой-то бабы, которая везла на рынок мешок поросят.

Вот такие запахи и звуки прошлого накрыли его на перроне люксового поезда, он очень боялся, что это ему помешает, так и случилось, у него заболел живот. У него был с собой пакет скорой помощи, заботливо собранный женой, но рыться в сумке он не стал, посчитал неудобным, стал пыхтеть до бурачного цвета своей и так красномордой рожи.

Двери открылись, стюард женского пола в шинели от «Прадо» и в шляпке от хуй знает кого и в белых перчатках отворила дверь мягко, с улыбкой хостесс из рая.

Она была так рада, что не придется ехать одной, видимо, она боялась, начитавшись Агаты Кристи, она взяла их вещи и потащила ловко, как татары на Казанском.

В купе было миленько, не так, как в «Восточном экспрессе», не в стиле арт-деко, без позолоченных ручек и палисандрового дерева и иранских ковров — пластик, ковролин, энергосберегающие лампочки, недорого и функционально.

Две полки друг над другом, туалет и душ, куча всяких тапочек, шапочек, кремов для ног и даже щипчики выдергивать волосы из носа и расческа для бровей…

Катя с ней обо всем потрещала, узнала, что ужин рядом в соседнем вагоне, и стала читать меню, С.С. убивал разразивший его метаболизм. Он вышел из купе, опасаясь извержения, не хотелось вплетать свои неорганизованные звуки в симфонию Сибелиуса, звучащую из колонок нежно и сладостно.

Когда он вернулся, Катя была уже в тунике с принтом «Пис» на английском и «Да» на русском, это слегка озадачило С.С., она увидела его удивление и сказала: «А что, прикольно, правда?»

Было прикольно, и даже живот на секунду стих, и тут она его совсем добила:

— Ты подожди, пожалуйста, я покакаю, что-то живот крутит! — и открыла дверь в заветный уголок.

Он был смущен такой непосредственностью, а потом подумал, что это нормально, что молодые уже освободились от ханжеской морали, он вспомнил себя, как не мог пописать в юности при девочке, ходил красный, как рак, сжимая коленями свой крантик, сколько глупых условностей ушло, сколько они от них натерпелись.

Ему сразу стало легче, ожидание стало осмысленнее, финал близился. Он вышел из купе, позвонил домой, всех проверил, он так делал всегда, не мог жить для себя, пока не проверит, как дома, это было его железным правилом.

Но опять грянула газовая атака, и он влетел в купе пулей, Катя уже мазалась кремом, и он без объяснений влетел орлом и сел, полный счастья, и оно наступило, предполагаемый оргазм показался ему жалкой пародией, это был катарсис, настоящий катарсис, как в античной трагедии.

— С облегчением, — сказала Катя на голубом глазу, С.С. даже покоробила ее святая простота, он хотел сделать ей замечание, а потом передумал, не его дело воспитывать, его дело любить, вот такую, тупоголовую, но невыразимо прекрасную.

Сколько раз он общался с тонкими всепонимающими женщинами, тактичными, с двумя верхними образованиями, глядя на которых казалось, что они по-большому не ходят.

Они всегда знали, как лечь, чтобы складка на талии не попадала в угол зрения любовника, которые сами зажигали тебе сигарету, не стучали дверью в ванну и тихо уходили в холод и в зной из его среды обитания, не обижались потом, и не звонили, и не выясняли отношений, не писали писем о нежелательной беременности, не просили денег, не беспокоили семью, замечательные, милые фарфоровые чашечки с сеточкой, чуть треснувшие от частого употребления.

Но! С ними никогда не было неистовой звериной страсти — когда вещи от дверей до кровати лежали кровавым следом, с хрипом и воем, с разодранной сбруей, растерзанной от нетерпения, такое у него было только с девушками глупыми и низкого происхождения, не обученными в манерных школах бабушками из хороших домов и гувернершами из питерских осколков бывшего Петербурга, только с ними, буфетчицами, горничными, поломойками и официантками, он получал природное и дикое, когда его естество взмывало и делало его приматом, в хорошем смысле этого слова.

Он курил, и такие мысли бродили в нем, под мягкий шелест экспресса, везущего его на последние полевые испытания.

В ресторане все было чудесно, тут создатели поезда решили не мелочиться, все выглядело богато, настоящие столы, кресла и скатерти с монограммами, посуда и приборы, все как в приличном кабаке, где-нибудь в гостинице на четыре звезды.

Два официанта бросились на них, больше никого не было, и всю свою энергию и заботу они желали отдать этой паре.

Катя пила вино, крутила в руках свои волосы, была оживленной, ей нравилось движение, вчера Мадрид, завтра Лиссабон, она читала раньше про такое, ей нравилось чувствовать себя дамой, за которой ухаживают, предвосхищают твои желания.

Она хотела сказать тост с благодарностью ему, потом сбилась, перегнулась через стол и поцеловала его в лоб неловко, но с чувством, слов у нее не нашлось, и она выразилась в этом жесте. В нем было все, о ней никто никогда не заботился, во всех ее отношениях она всегда была мотором, она тащила своих уродов сама, пытаясь с ними соорудить подобие праздника, но они просто потребляли ее для утоления своей жажды, во всем, в сексе, в еде, они относились к ней как к источнику мелких подачек, мучили ее своим несовершенством, обвиняли ее, считая причиной своих неудач.

С С.С. все было по-иному, он желал ее, он хотел ее радовать, он смотрел на нее с восхищением и давал покой и уверенность, что жизнь может быть иной, и в ней есть другой смысл.

С.С. не пил, ему не хотелось, он смотрел на нее, видел ее кошачью грацию, не придуманную и натренированную в школе гейш, в ней была природная и естественная игра плоти, когда женщина чувствует, что она нравится, что ей ничем не надо платить за свое место рядом с мужчиной.

Ей позволено купаться в любви, делать что угодно, говорить что угодно и не слышать в ответ поучений, что так приличные девушки не ведут, ей так надоело быть приличной, держать спину и лицо, говорить умные вещи, производить впечатление, она сидела в кресле с ногами, пила вино, смеялась, просто так, от животной радости, от того, что вкусное вино, и салат, и ждала рыбу, которую сам повар пришел разделать у их стола.

А потом она ела рыбу, разобранную до последней косточки, и ей так было вкусно, что она захлебывалась до слюней.

Ей захотелось рассказать ему о том, что ее мучит последние годы, почему ей не везет с мужиками, — по понятиям, такие разговоры с новыми партнерами не ведут, ну нельзя рассказывать о своих поражениях на пороге новых отношений, ни один учебник по личностному росту такого не рекомендует, надо быть успешной, прошлого нет.

А ей захотелось рассказать ему, и она рассказала, про все. Он не перебивал, он слушал, он не любил чужих тайн, чужие тайны обязывают к участию. Чужие тайны заражают чужими неприятностями, он сторонился неприятностей, он не смотрел даже новости, где кого-то убивали, насиловали, когда показывали больных и несчастных, он закрывал глаза, но тут он был захвачен чужой исповедью.