Ученые увешали стены гостиной огромными схемами. Каждый раз, когда кому-то приходила в голову стоящая идея, они брали маркер и добавляли еще один штрих к записям, которые должны были составить костяк теории, способной объяснить, почему принадлежность должна в значительной степени определять человеческое поведение. Одна стена была отведена под пункты, названные авторами критериями. Для того чтобы претендовать на звание главного мотива, потребность в принадлежности должна быть универсальной. Отсутствие принадлежности должно вызывать депривацию, признаки которой проявляются почти в любой ситуации. Чувство принадлежности (или его депривация) должно заставлять людей чувствовать себя хорошо (или, соответственно, плохо) и влиять на мировосприятие. Принадлежность – это то, к чему люди стремятся, и она должна отражаться в самых разнообразных типах поведения.

На другой стене были записаны свидетельства, призванные подкрепить гипотезу доказательствами. Здесь были приведены основанные на теории эволюции утверждения о потребности жить в группах для того, чтобы защититься от хищников и более эффективно использовать ресурсы. Гипотеза подкреплялась рядом лабораторных исследований, демонстрировавших, как быстро и легко люди формируют внутригрупповые узы, даже если принадлежность к группе определялась по совершенно тривиальным признакам (например, члены одной группы носили красные рубашки, а другой – зеленые). Исследователи показали, что социальные связи формируются под влиянием неблагоприятных условий, например во время службы в армии, где прочность связей усиливается в соответствии с тяжестью условий, с которыми все солдаты сталкиваются во время службы. Кроме того, они нашли доказательства – задолго до взрывоподобного развития нейрофизиологии – того, что огромная доля когнитивных ресурсов направляется на развитие социальных отношений.

И наконец, на третьей стене были записаны возможные следствия. Какие особенности человеческого поведения можно было объяснить в свете потребности в принадлежности? Лири однажды сказал: «Мы могли бы написать энциклопедию на эту тему». Ученые считали, что их теория объяснила закономерности группового поведения и близких отношений и что подчинение группе, способность извиняться и манера представляться другим повышают шансы индивида добиться включения в группу. Они определили социальную вовлеченность как форму поощрения и наказания, усмотрели большую роль вовлеченности в возникновении и становлении религиозности, а также вывели стремление к власти также из потребности в принадлежности. Кроме того, они отметили, что «остается весьма вероятным (хотя и недоказанным), что потребность в принадлежности является частью человеческого биологического наследия». Если это удастся доказать, говорили Лири и Баумайстер, это будет иметь большое значение для здравоохранения.

Их статья была опубликована в 1995 году[215]. Баумайстер и Лири надеялись, что их работа заставит людей задуматься и признать: «Да, мы это упустили». Именно так и случилось. На эту теорию к моменту, когда я это пишу, было восемнадцать тысяч ссылок – такой показатель цитируемости считается громадным в научном мире, где сто цитирований – уже много. Конечно, люди и раньше не отрицали потребность в принадлежности, но никто должным образом не оценивал ее важности.

Шелли Тейлор, психолог Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе, была знакома с гипотезой социального мозга и теорией потребности в принадлежности, когда в 1998 году слушала лекцию маститого ученого о миндалине. Считается, что миндалина играет главную роль в ощущении страха и активируется, когда мы испытываем угрозу или находимся под воздействием стресса. Тейлор изучала стресс, и ей стало интересно, что может сказать по этому поводу выступавший. В течение нескольких десятилетий внимание ученых, занимавшихся стрессом, было сосредоточено на телесной реакции борьбы или бегства. Выступавший исследовал поведение крыс. Походя он упомянул о том, что животных содержали в отдельных клетках, чтобы исключить их нападение друг на друга. Тейлор задумалась. Когда она собрала свою группу, чтобы обсудить услышанное, кто-то вдруг сказал, что ученый, которого они слушали, подобно многим другим, использовал в работе только самцов крыс. Это было озарение.

«Внезапное понимание того, что все классические теории стресса были практически полностью основаны на изучении самцов, стало для нас откровением, – писала Тейлор позже. – Помнится, раньше я думала, что в науке уже не осталось крупных ошибок и упущений. Мы уставились друг на друга и молчали, пока до нас доходило: это был шанс начать все сначала и узнать, что делают в ответ на стресс самки»[216].

Следующие несколько месяцев Тейлор и ее команда провели за чтением всего, что только могли найти об эволюции реакции на стресс. Результатом стала новая теория, впервые опубликованная в 2000 году[217]; эта работа была нацелена на самую суть человеческого социального взаимодействия и бросила вызов старому мышлению. Реакция борьбы или бегства оказалась не единственным ответом на стресс, развившимся у человека. Есть также реакция «позаботься и подружись». Этот инстинкт – питать и заботиться – закрепился ввиду необходимости воспитывать молодняк, и Тейлор утверждала, что он так же глубоко внедрен в биологическое наследие человека, как и инстинкт борьбы или бегства, особенно у самок. О веках, в течение которых наукой (за редкими исключениями) занимались мужчины, она писала: «Сосредоточенность на агрессивных мужских переживаниях привела к тому, что был проигнорирован весьма богатый аспект жизни как женщин, так и мужчин, а именно заботливая, питающая сторона человеческой натуры… Инстинкт ухаживания настолько же прочен, как и наши более агрессивные, эгоистические свойства… Ухаживание за другими настолько же естественно, настолько же биологически обоснованно, как поиск еды или сон, и происхождение этого инстинкта глубоко коренится в нашей социальной природе»[218].

Данные о его происхождении были обнаружены в Африке.

В 1963 году, когда Жанна Альтман подняла к глазам свой первый бинокль, чтобы взглянуть на предков тех самых бабуинов, которых я видела в Амбосели, она была двадцатитрехлетней женой биолога Стюарта Альтмана. В результате по чистой случайности она стала кем-то вроде приматолога. Альтманы приехали в Кению, где Стюарту предстояло наблюдать жизнь бабуинов. У Жанны на руках был двухлетний сын, но, когда уволился помощник Стюарта, ей пришлось взять на себя его роль. Пара проводила целые дни на импровизированной наблюдательной площадке, сооруженной на крыше их лендровера, а сын в это время играл в самодельном манеже на заднем сиденье. Это был трудный год, запомнившийся дорожными авариями, болезнями и революцией в Кении. Но Альтманы пережили все это и остались, зачарованные тысячами бабуинов, бродивших среди акаций в саванне рядом со слонами, зебрами, жирафами и гиппопотамами. Каждый год из последующих десяти они возвращались в Амбосели.