— Так-то оно так, — согласилась Мария Васильевна. — А вот Иван-то знает, что он у тебя в отличниках ходит? Каково ему там, в этой вашей командировке будет?

— На обиженных воду возят, — фыркнул Степан Ильич. Разговор этот начинал его раздражать. Но он сдержал себя, сказал мягко: — Хотя, может, ты и права. Я подумаю.

Ему не хотелось портить Маше праздник, не хотелось, чтобы этот удивительный вечер закончился грустной, а уж тем более воинственной нотой. И он действительно чувствовал смутную вину перед Иваном. И какой-то неприятный осадок от беседы с Вороном, беседы, во время которой и была решена участь лейтенанта Столбова. Степан Ильич никак не мог отделаться от ощущения, что его, полковника Борзова, обвели вокруг пальца, подтасовав факты, втянули в отвратительный водоворот круговой поруки. Особист взъелся на Ивана — ладно, Ворон он и есть Ворон, все добычу выискивает для своих рапортов. Да, Борзов попросил его не перегибать палку, именно попросил — по дружбе, так сказать. А потом побежал к Марине Голощекиной — просить написать бумажку, что дурак Васютин по неосторожности чуть не застрелился. А что сказала тогда Марина? Что Никита ей уже все объяснил. Ну Никита, понятное дело, свою задницу всегда сбережет, ему такая бумажка тоже пригодится…

В общем, все одной веревкой повязаны, а он, Борзов, во главе этой связки идет. Или не он? А кто тогда? Ну неважно. Только вот как интересно: Ивана убрали с глаз долой, и всем сразу стало хорошо: дело васютинское на тормозах спустили, Голощекин сухим из воды выбрался, Марина Андреевна за ум взялась, ребенка ждет…

Полковник тяжело вздохнул. Разберись тут попробуй.

— Устал, Степа? — спросила Мария Васильевна.

— Немного. — Полковник приобнял ее за плечи. — Это я от танцев — с непривычки. Хорошо еще, что музыка спокойная была, а то сейчас модно трясучки эти. Видела сегодня, чего молодежь вытворяла? Как будто им в одно место провод электрический воткнули. Не люблю, когда так дергаются.

Мария Васильевна засмеялась:

— Просто мы с тобой уже старые, Степа. Вот нам и завидно.

Степан Ильич чмокнул ее в висок.

— Мы с тобой не старые, — сказал он, — мы с тобой много прожившие люди. — Он ласково провел ладонью по ее щеке. — Хорошо прожившие.

Марина уже больше часа сидела во дворе своего дома. У нее не было сил даже на то, чтобы заплакать. И не хватало воли, чтобы встать и пойти домой.

…Выскочив из клуба, она бросилась в слабо освещенную аллею и бежала, задыхаясь, по дорожке, бежала, не зная, зачем и куда.

Перед ней до сих пор мелькали лица, мужские и женские, удивленные взгляды, кривые усмешки. За их с Иваном безумным танцем наблюдал весь гарнизон. Если об этом Никите не расскажут сегодня, то уж завтра — непременно.

Какая дикость! Зачем Иван это сделал? Устроил бесплатный спектакль для уважаемой публики. Зачем прилюдно требовал от нее каких-то признаний? Она ему уже все сказала.

Мимо, по мостовой, промаршировал взвод. Марину проводили любопытными взглядами.

— Во чешет, — с уважением сказал кто-то.

Марина примчалась к своему дому. Трясущейся рукой потянулась за сумочкой и вспомнила, что забыла ее в клубе. Жадно глотая теплый воздух, она подняла голову — в окнах их квартиры горел свет. Марина сделал еще шаг и поняла, что не может пойти домой. Физически не может, мозг просто не давал такой команды ногам.

Марина свернула за угол и побрела по двору. Опустилась на скамейку и, обхватив себя руками, застыла.

И сидела так уже больше часа, собираясь с силами. Но сил не было. И мозг по-прежнему не давал команды ногам.

Паралич. Полный паралич воли.

Ты должна встать и пойти. А не можешь идти, тогда падай и ползи, волоча за собой непослушные ноги. Приползи домой, покайся, признайся, что у тебя будет ребенок, проси пощады, умоляй, рыдай, бейся лбом об пол, тычься лицом в начищенные до зеркального блеска сапоги…

Но Марина знала, что не сделает так. Никиту нельзя разжалобить, чужая беспомощность и беззащитность для него — в радость. Он будет наслаждаться ею, точно хмельным напитком, пьянея от сознания собственной власти.

Он дома. Он никуда еще не ушел или уходил, но успел вернуться. Второе хуже. Тогда им придется остаться наедине надолго, до самого утра. Она скажет ему про ребенка. Расскажет про скандал в клубе. Объяснит, что понимает всю степень своей вины. И попросит у него прощения. Да, только так. Ни слез, ни заламываний рук, ни горьких причитаний не будет.

Марина отклеилась от скамейки и встала. Сделала шаг-другой — ноги были свинцовыми, но шли. Она добрела до подъезда, и тут ее окликнули — молодой, незнакомый голос. Марина вздрогнула и обернулась. Невысокий солдатик выскочил из темноты в круг света.

— Марина Андреевна!.. Уф!.. — Он отдышался. — Еле вас нашел. Вы в клубе забыли, просили вам передать. — Он протягивал ей сумочку, осторожно, двумя пальцами, держа ее за тонкий ремешок.

— Спасибо, — сказала Марина. — Вас как зовут?

— Рядовой Лапкин! — вытянулся солдатик. — Разрешите идти?

Улыбнувшись, Марина кивнула. Солдатик убежал. Смешной парень, и фамилия у него смешная.

Она добралась до своей квартиры и долго копалась в сумочке, пытаясь нащупать ключи и прислушиваясь к звукам за дверью. Это стало уже привычным — приходить к себе домой, как тать в ночи, воровато озираясь и стараясь не греметь отмычками. Как сказал Иван: «Я не хочу вот так, украдкой… Будто я что-то краду».

Марина открыла дверь и вошла в прихожую.

— Никита! Ты дома? — крикнула она.

Ей никто не ответил. И внезапно весь кошмар положения, в котором она оказалась, все напряжение последних недель навалилось на нее, пустило сердце в галоп, окатило обжигающим от холода ужасом. Марина бросила сумку на пол и заметалась по тесной прихожей. Обдирая руки, задвинула на двери тугой засов, лихорадочно огляделась. Спрятаться, раствориться, исчезнуть без следа! Пусть остановится время, пусть мир летит в пропасть, пусть никто о ней не вспомнит, не найдет, не станет искать.

Она обессиленно сползла вдоль стены на пол и, уронив голову на руки, зарыдала. Это был даже не плач, а сухой, сдавленный кашель, разрывающий грудь и саднящий горло. Слезы текли неудержимо, промочив рукава насквозь.

Никита вышел из комнаты — спокойный, ничему не удивляющийся, присел рядом с Мариной на корточки, оторвал ее руки от зареванного лица, повернул к себе:

— Что с тобой? Тебя кто-то обидел?

Продолжая вздрагивать от плача, Марина слепо посмотрела на мужа — в глазах его было участие, но отстраненное, словно он разговаривал с незнакомой женщиной, случайно наткнувшись на нее где-нибудь на улице.

— Нет… ничего… все в порядке… — запинаясь, произнесла она. — Просто я… Просто я шла одна по аллее, а там темно… Я испугалась…