произносила молодая инженерша в конце раздела I, но на этот раз ее рычат сквозь зубы двое волков, бросая угрюмые взгляды на недосягаемую деревню: «– У-у, проклятые, – рычали они, – у-у, проклятые!» [Там же: 160].

В разделе III описываются чувства и мысли волков из этой стаи, ставящих под сомнение лидерство своего вожака. Переход на их точку зрения сопровождается усиленной персонификацией окружающего враждебного мира, который вновь ассоциируется со злой силой небес: «Безжизненные снега глядели на них своими бледными глазами, тускло отблескивало что-то сверху…» [Там же]. Они чувствуют, что волк, который отказался идти дальше и остался умирать, поступил правильно, что сама природа желает их смерти, «что белая пустыня действительно ненавидит их, ненавидит за то, что они живы. <…> Их брало отчаяние» [Там же]. Их страдания приводят к раздорам: «Было еще несколько драк – жестоких, ненужных и неприятных» [Там же]. Двое волков ложатся на снег и ждут смерти, но страх перед одиночеством оказывается сильнее, поэтому они вскакивают и нагоняют остальных.

В разделе IV драматическое напряжение разрешается. Когда отчаяние волков достигает предела, хромой вожак, понимая, что его жизнь в опасности, обращается к стае: «– Товарищи, – говорил старый волк, – вокруг нас поля, они громадны, и нельзя сразу выйти из них. Неужели вы думаете, что я поведу вас и себя на гибель? Правда, я не знаю наверно, куда нам идти. Но кто это знает?» [Там же]. Ответ стаи оказывается незамедлительным и столь же беспощадным, как угрюмая стихия вокруг них; волки обступают вожака, набрасываются на него и разрывают на куски:

Десятки таких же острых и жгучих зубов, как один, впились в него, рвали, выворачивали внутренности и отдирали куски шкуры; все сбились в один катающийся по земле комок, все сдавливали челюсти до того, что трещали зубы. Комок рычал, по временам в нем сверкали глаза, мелькали зубы, окровавленные морды. Злоба и тоска, выползавшая из этих ободранных худых тел, удушливым облаком подымалась над этим местом, и даже ветер не мог разогнать ее [Там же: 161].

Через десять минут от старого волка остаются только голова и груда костей. Остальные волки, забрызганные кровью и вымотанные до предела, разбредаются по сторонам и ложатся в снег, а капли крови на их шкуре превращаются в ледышки. Волки начинают выть, но не хором, а каждый по отдельности; на этом рассказ заканчивается: «Ничего не было видно во тьме, и казалось, что стонут сами поля» [Там же].

Илл. 13. Альфред Веруш-Ковальский (1849–1945). Волчья стая (дата неизвестна). Art Collection 4/Alamy Stock Photo

В рассказе Зайцева границы реализма нарушаются, и мир волков предстает в символическом и почти поэтическом сжатом повествовании. Эмоциональная составляющая их мучительного существования соотносится с физическими ощущениями голода, боли и холода, а также метафизическим чувством преследования. Неослабное чувство страха создают охотники, постоянно присутствующие где-то невдалеке, чьи пули метко поражают волков и причиняют им нестерпимую боль. Волки охвачены тревогой и убеждены, что мир вокруг них и над ними задался целью уничтожить их. Обмен репликами, предшествующий кровавой развязке рассказа, в другом повествовательном контексте мог бы показаться надуманным. Но в контексте рассказа Зайцева эти реплики выглядят максимально абстрагированно, как будто рассказчик, изображая враждебный мир, окружающий волков, истолковывает для читателя овладевший ими страх и разъясняет их роковое столкновение. Когда обезумевшая стая совершает пугающее своей примитивностью убийство старого волка, насилие, лежащее в основе всей волчьей жизни, воплощается в этом рычащем и окровавленном клубке, который, скрежеща зубами и сверкая глазами, катается по снегу среди мрака. В их нестройном вое, разносящемся среди полей, которые сами как будто стонут, достигает кульминации тема экзистенциального одиночества, пронизывающая весь рассказ [Там же: 162][115].

Эту главу я завершу рассмотрением написанного от первого лица рассказа «Волки» (1907) Л. Д. Зиновьевой-Аннибал (1866–1907). Зиновьева-Аннибал, супруга известного поэта-символиста В. И. Иванова (для обоих этот брак был вторым) и хозяйка их знаменитого литературного салона, сама по себе была состоявшейся писательницей. Рассказ «Волки» был напечатан в ее псевдоавтобиографическом сборнике «Трагический зверинец», который вышел в год ее смерти, в советское время оказался забыт, а теперь признан самым значительным произведением писательницы. Этот двадцатистраничный рассказ является одним из трех рассказов сборника, которые посвящены взаимодействию юной рассказчицы Веры с дикими животными (прирученными медвежатами, журавлем и волками), обитающими рядом с усадьбой ее отца примерно в ста верстах от Петербурга, у Балтийского моря. Во всех случаях она или невольно совершает сама, или становится свидетельницей жестокости по отношению к животным, с которыми она ощущает глубокое родство. Например, в одном из рассказов она несколько дней подряд забывает покормить своего ручного журавля и наконец обнаруживает его умершим из-за ее небрежения. Джейн Костлоу, которая великолепно перевела «Трагический зверинец» на английский язык[116], а также написала о нем емкую статью, отмечает, что сборник «повествует о детстве и о зарождении взрослого мироощущения» [Costlow 1997]. По мнению Костлоу, рассказы, посвященные животным, призывают читателя «задуматься над судьбой животных, но также над судьбой животного внутри человека, над пересечениями природы и культуры, дикого и домашнего начал» [Ibid.: 193]. На мой взгляд, «Волки» представляют ценность в том отношении, что этот рассказ воспроизводит рассмотренные нами ранее главные черты культурного дискурса, связанного с волками, и вписывает эти черты в эмоциональный ландшафт не по годам развитой девочки, находящейся на пороге подросткового возраста. Он явился наиболее выразительным и сильным изображением волков в русской литературе конца имперского периода.

Действие «Волков» происходит поздней осенью. Рассказ начинается с описания воодушевления Веры при известии, что в их деревню прибыла «царская охота», которая собирается ловить волков в соседнем лесу, чтобы в дальнейшем использовать их для травли в столичном царском парке. Управляющий царской охотой и сопровождающий его дворянин по имени Владимир Николаевич останавливаются в помещичьем доме и за ужином подробно описывают, как будет проходить охота:

Охотники высоко огораживают одну часть леса крепкими сетями, со всех других его сторон расставляют на коротких расстояниях созванных сотнями, окрестных крестьян. Крестьяне вооружены дубинами, вилами, и громко кричат, криком не пропуская волков мимо себя из лесу. В лес забираются конные охотники с гончими стаями. Гончие вынюхивают волка и гонят его тонким лаем на сеть; волк ударяется с разбегу о нее, тогда сверху падает вторая сеть; он мечется, запутываясь безвыходно. Подоспевают охотники. Широкими двузубцами пригибают шею зверя к земле; вяжут ему ноги, как овце; перевернув его на спину, вдевают поперек разинутой пасти толстую, короткую палку, и закрепив ее веревкой у загривка, подымают зверя за связанные ноги на толстую жердь. Двое, взвалив жердь на плечи, несут висящего спиною вниз волка на проезжую дорогу, где ждут пленных огромные, как товарные вагоны, крытые телеги [Зиновьева-Аннибал 1907: 38–39].

Владимир Николаевич добавляет, что каждому волку перебивают одну ногу, чтобы во время предстоящей травли они не могли передвигаться слишком быстро, «а также чтобы не могли нападать» [Там же: 39]. Единственным из слушателей, кто осуждает подобный способ охоты и дальнейшее использование волков, оказывается английская гувернантка Веры, мисс Флорри, называющая все это «варварской жестокостью» [Там же]. Сама Вера слишком занята своей девичьей увлеченностью Владимиром Николаевичем