наливался мрачной свирепой меланхолией. – Соблазнил ее, целовал… спал с ней… ребенка ей сделал. И сам же этого ребенка погубил потом своим эгоизмом неуемным. Я бы за одно это… что он ее так страдать заставил… достал бы его из-под земли где угодно – в Англии, в Италии, в Греции. Встретились бы мы с ним. И дуэль на шести шагах. А там как уж Бог – один бы из нас остался. Чтобы ей не выбирать между нами. Но он умер. Он покойник, понимаешь? Как мне с покойником соперничать? Она его до сих пор забыть не может, траур по нему носит, поминает его то и дело… Он как этот Темный для нее, про которого мы сегодня с ней столько слыхали.

Вольдемар понял из бессвязной, туманной речи только одно и совсем всполошился:

– Дуэль? Опять? Мин херц, вы вспомните, что с дуэлью, сатисфакцией у вас третьего года было! Государь наш покойный уж как тогда просил вас Христом Богом, даже опалой грозил – по чину ли вам в делах дуэльных участвовать! И сейчас снова лоб свой под пулю какого-то английского обормота подставлять. Ну, вызовите его на ваш бокс любимый – спарринг на ринг… на этот коврик травяной, как его черт прозвание-то… помните, граф Резанов давно еще с островов Японских вам презентом привез – на татами! Во! – Вольдемар вспомнил название «коврика». – И черт бы с ним – сделали бы из него хорррошую, сочную отбивную! А строптивица бы ваша сие узрела – какой вы есть могучий да сильный боец кулачный, и сразу бы к вам опять прильнула, как в экипаже-то, когда ехали сегодня!

– Англичанин Байрон – покойник. А она – богиня. И ты иными словами ее называть не смей, ясно тебе?! – Евграф Комаровский сгреб ни в чем не повинного денщика за грудки.

– Все, все! Ясней ясного! И точно богиня! Торжествующая Минерва… или даже Юнона… и Авось! Авось уж как-нибудь… Пуссстите меня, ваш сиятельссство! Пистолеты-то я сейчас от греха лучше приберу подальше!

Евграф Комаровский оттолкнул денщика в сторону и сам, словно вспомнив внезапно о чем-то важном, направился к столу, где в походном ящике лежали его дорожные пистолеты, порох и пули.

Клер одной рукой сжимала незаряженный пистолет, а другой судорожно шарила на столике у кровати, ища огниво, чтобы зажечь свечу.

– Не бойтесь, мадемуазель Клер.

Голос Комаровского. Она сразу уронила пистолет на постель. И запалила свечу.

Он стоял у ее окна снаружи – без своего редингота и жилета. В одной рубашке, распахнутой на груди. Клер ощутила сильный запах вина, исходящий от него.

– Евграф Федоттчч!

– Тихо… я не в спальню к вам ломлюсь, как ваш Горди ненаглядный. Вот, это вам. – Он положил что-то на подоконник.

Клер увидела серебряную пороховницу и коробку с пулями.

– Отвергая меня как соратника в деле об убийстве, вы же от него не отступитесь, насколько я успел изучить вас за столь короткое время нашего знакомства. – Он говорил хрипло, тяжело вперясь в Клер, сжимавшую у горла в горсти слишком уж открытый вырез своей ночной сорочки. – Вы станете везде ходить одна. А ваш игрушечный пистолет не заряжен, я сразу понял, когда вы мне его показали. Так зарядите его прямо сейчас. Заприте окно. И не поминайте меня лихом, мадемуазель Клер.

Он снизу потянул створки окна, закрывая его, словно отделяя себя от Клер стеклом и рамой.

Когда она, спрыгнув с постели, подбежала к окну, его уже не было. Она заперла окно, забрала пороховницу и пули, с великим трудом, помня наставления Байрона, зарядила свой пистолет. И рухнула на мягкую русскую перину и подушки. Сердце ее билось так, что казалось, вот-вот выпрыгнет из груди, а щеки пылали.

Евграф Комаровский возвращался тоже в полном смятении духа к Охотничьему павильону. Шел берегом пруда, где стояла статуя Актеона с собаками. Остановился. Луна выглянула из-за тучи, освещая статую белесым, замогильным светом. Оленьи ветвистые рога на фоне темных кустов… собачья свора, где псы со звериным оскалом, но так похожи на человеческие образы – лица… морды… лики… маски…

Человек-зверь взирал на Комаровского незрячими мраморными глазами. К страданию на его оленьей морде примешивалось еще какое-то смутное выражение… словно улыбка… усмешка – но разве олень может улыбаться, как человек? Или так была изваяна скульптором гримаса боли?

Темный…

Obscurus fio… Делаюсь темен…

Значит, это и есть место твоего убийства, Темный…

Что ты сейчас? Кто ты сейчас? И кем был много лет назад в Венгрии, в горах Бюкк?

Там мы с тобой так и не встретились, Тот, кто приходит ночью – столкнемся ли мы здесь? Или все это лишь морок глупых суеверий, пропитанных страхом?

И словно в ответ затрещали кусты. Евграф Комаровский обернулся. Его реакция бывшего телохранителя и царского адъютанта, несмотря на выпитые две бутылки вина, была молниеносной. Он прыгнул в гущу кустов, что есть силы ударяя в темную тень, что возникла на их фоне, кулаками – нет, не вышибая из скрывавшегося в чаще дух, но выбрасывая его на освещенный луной пятачок к самому подножию статуи.

Незнакомец шлепнулся навзничь и отчаянно заорал:

– Ваше сиятельство! Это я, я! Сукин! Вы мне как есть ребро сломали!

На траве и правда корчился от боли Захар Сукин. Комаровский узнал его и чуть не плюнул с досады.

– Ты чего здесь околачиваешься, болван?

– Дык я к вам в павильон пришел, мне ваш денщик велел сегодня явиться, как в Одинцове меня отыскал, я и рысью к вам – а он мне: его сиятельство в усадьбу Иславское пошли пешком. А вы меня опять бить ни за что ни про что!

– Денег дам тебе за оплеуху и за сведения еще прибавлю. Слышал ты о Темном, о Том, кто ночью приходит? О барине Арсении Карсавине покойном?

– Слышал, ваше сиятельство. – Захар Сукин, кряхтя, поднялся. – Темный он и есть. И дела его черные, и слухи про него уж темнее некуда. Я пять лет всего в здешних местах проживаю. Что там было до меня, не знаю толком. Но то, что слышал, аж мороз по коже.

– А что ты слышал?

– Изувер он был страшный. И убили его тоже ужасно свои же холопы. Здесь, на этом самом месте, говорят, тело его нашли.

– А еще что о нем говорят?

– Болтают, что это он насилует… и что стряпчего семью он убил, и что до этого он тоже злодействовал в здешних местах.

– Он покойник.

– А в деревнях окрестных кого ни спроси –