В серых утренних сумерках Вадим пролез через ближайшую дырку в заборе, пересек асфальтовую ленту шоссе и полез на склон, ощущая полную бессмысленность своих действий: периметр Далилы по подошве составлял километров тридцать — и Мотя мог спуститься где угодно. Но — повезло — не пришлось подниматься выше, чем метров на двадцать. Шагах в двух от Вадима сверху прокатилось несколько камней. Он поднял голову и сразу встретился взглядом с Мотей. Тот спускался в шлепанцах на босу ногу, в шортах, с голыми волосатыми синими ногами и в немыслимо яркой расписной футболке.

Все было ясно: Мотя вышел рано, — несмотря на конец октября, днем было тепло, даже жарко, но ночью и утром… Вадим был в свитере и нейлоновой куртке, в бутсах на шерстяной носок, но ему было зябковато.

Синие губы Моти тряслись, силясь то ли что-то сказать, то ли изобразить обычную Мотину горделивую улыбку, которой тот привык утверждать свою независимость.

Ничего не говоря, Вадим сел на камень и стал ждать. Мотя продолжал спуск, держась руками за весьма пологий здесь склон, так что создавалось впечатление, будто он ползет на четвереньках, но почему-то задом наперед. Пальцы его были ободраны до крови, на левой ноге — длиннейшая царапина, от бедра до щиколотки.

Наконец Мотя сообразил, что можно подняться на задние конечности, и встал. Шатаясь, прошел несколько шагов. Когда поравнялся с Вадимом, остановился, глядя виновато и в то же время с каким-то вызовом.

— Дойдешь? — спросил Вадим, кивнув на дом, до которого было от силы сто метров.

Из губ Моти вырвался какой-то непонятный звук, он махнул рукой, отчего чуть не потерял равновесие и не упал. Но удержался на ногах и пошел — довольно скоро, но спотыкаясь на каждом шагу. Вадим шел близко сзади и сбоку, готовый в любую минуту броситься и подхватить Мотю.

Они прошли на кухню к Вадиму. Вадим кинул Моте одеяло, в которое тот сразу же замотался, быстро разогрел на сковородке вчерашний плов, налил полстакана водки. Мотя выпил, стуча зубами о стакан, сразу порозовел и начал быстро есть плов прямо с шипящей сковороды.

— Ну, как прогулялся? — спросил Вадим, усмехаясь. И это не было издевкой. Ситуация, при всей своей драматичности, была не лишена комизма, и истинно интеллигентные люди только так и могли о ней говорить — с юмором, хотя обоим только что было совсем не до смеха.

— Очень м-мило прогулялся, — промычал сквозь плов Мотя. — Жаль, ты со мной не пошел. Получил бы удовольствие.

— Боюсь, неполное, у меня нет шорт, — ответил Вадим.

Мотя вкратце рассказал то, что и так было ясно: он вышел прогуляться на полчасика, поднялся на сотню метров, ему показалось, что вершина уже близко, на склоне так уютно припекало низкое октябрьское солнце — и он полез, полез, пока не стало темнеть. Спохватился, стал спускаться, — оказалось, что в шлепанцах это очень трудно. Темнота застигла на полпути. Пришлось сесть под камнем и дрожать до рассвета. Он видел огни обсерватории — совсем близко, видел, как его искали: фара его осветила, он стал махать руками, кричать, но его не заметили. «Мне казалось, никогда не рассветет. Ух и замерз же я!»

Мотя выпил с литр чаю, поблагодарил и, пошатываясь, пошел к себе — спать. Лег отсыпаться и Вадим. Его разбудила пришедшая с работы Света (как она уходила, он даже не слышал) и рассказала, что было дальше: Жилин пришел к Жене, бесцеремонно поднял его и, не обращая внимания на Лилю, выговорил — с шутками-прибаутками, — но выговорил за гостя. Оказывается, Жилин лично отвечает за всех, кто без разрешения и снаряжения окажется в горах.

Взбешенный, Женя тут же пошел в аэропорт и уже купил Моте билет в Москву на завтра. Сейчас он у Моти, они объясняются.

Мотя улетел. А еще через неделю в Москву отправилась Лиля. Расставались они с Женей очень нежно — Вадим и Света были свидетелями, ибо ходили с Женей в аэропорт провожать.

— Женя примирился с тем, что будет отцом, или беременность куда-то делась? — удивлялся потом, дома, Вадим.

— А вот и не угадал, — засмеялась Света. — Ни то ни другое.

— Как это? — не понял Вадим. — Что ж еще может быть?

— А ты подумай, Лиля решила сделать все в точности так, как ты ей нагадал.

— А что же я… Постой, постой… Она его надует?

— Примерно так. Она обещала ему твердо, что в Москве сделает аборт, может, даже напишет, что все в порядке, а потом поставит перед фактом, когда все будет поздно. Выкрутится как-нибудь.

— Фу, — сморщился Вадим, — враньем мужа добывать… Вот возьму и скажу ему.

— Зачем? — спросила Света. — К вранью он относится вовсе не так, как ты. Значит, по отношению к нему это не столь уж грешно. А поверит он все-таки скорее ей, чем тебе. Они все равно поженятся — а ты станешь врагом, как интриган, который хотел разлучить.

— Ты права, — поразмыслив, согласился Вадим. — Ишь, как ты все это продумала. — И он опасливо воззрился на жену.

— Ага, испугался! — засмеялась Света. — Небось будешь теперь думать, что и я тебя женила на себе какой-нибудь хитростью. Да? А как же! И женила. Ведь это я тебя тогда в редакции углядела. Вид у тебя был такой… бездомный, холостой; думаешь, чтобы это увидеть, одна святая простота годится? И симпатичный ты такой был, лохматый, работящий, весь в своей рукописи, — правда, седой немножко. Все ваши стали увиваться, банальности говорить, а ты — хоть бы голову повернул. А чтобы ты все-таки меня наконец заметил, думаешь, никакой хитрости не понадобилось? Уж и над костюмом, и над прической пришлось голову поломать.

— Вот оно что? «Свежесть белого костюма»… — процитировал Вадим свои стихи, посвященные Свете в пору их первых встреч.

— Вот-вот. Я уже отчаялась — не смотрит, и все. А костюм этот я уже несколько лет не носила — он был еще на школьный выпускной вечер сшит. Я вспомнила, что потрясла в нем не своих одноклассников, а почему-то их папаш. Что-то в нем было чуть ретро. Думаю, может, этот седой и клюнет. Клюнул! Так что была, была хитрость. Вранья — нет, не было. А без хитрости женщине не обойтись. Лиле зачем-то Женя нужен. Она его любит. Мне это странно. Но она — не я, и ты — не Женя. Правда?

— Правда! — Вадим обнял Свету. — И это — хорошо!

— Замечательно! — ответила Света.

Глава седьмая

1

— Главное — внезапность! — прокричал Саимрон на ухо наклонившемуся Олегу Дьяконову. — Чтоб не видно не слышно до последнего момента!

Олег