Вот он, противоположный, низкий бережок Кабуда, вон куст облепиховый, у которого десять, да, всего-то десять минут назад стоял Эдик. Правда, сперва он не стоял, а шел — топал перевалистой своей походочкой по берегу с удочкой, уверенный, деловитый, — вот умеет же выглядеть занятым — не подступись — на кукане пяток форелей, а еще и часу не рыбачил — шел целеустремленно, будто точно знал, где закинуть, чтобы вынуть еще одну форельку.

И как он на той стороне очутился? Видно, заранее присмотрел переправу — больно решительно двинулся давеча от машины один вверх по Кабуду. Олег же рыбачил в этом месте впервые — вот и шел вниз, закидывая без толку, а потом тропа вдруг поползла вверх. Лез, лез, от реки все дальше, сколько же можно? Решил спускаться, а тут как раз удачно идет по тому бережочку Эдик, топает.

— Эдик! Эди-и-ик! — Кабуд чертов мешал, ревел, но услышал Эдик. Стал. Завертел круглой своей башкой в круглых очках. Увидел, зафиксировал. — Спущусь? — крик практически бессмыслен, помогает выразительное тыканье пальцем вниз. Понял вроде Эдик. А чего не понять, самое обычное дело в горах — подсказать путь ближнему, лишенному обзора.

Очки пальцем Эдиковым поправлены, нос наморщен — смотрит склон. Ответственно смотрит. Секунду раздумывает будто. Потом голову задирает, рот раскрыл, говорит? Не слышно же. Ну, чего там, ну, ну? Ага, рукой махнул: валяй, мол, спустишься, чего там. И сразу правое плечо вперед, топ-топ, пошел быстро так, не оглядываясь, за очередной своей форелькой.

А дрожат пальчики, дрожат. Пять спичек переломал, пока прикурил. Колени вздрагивают. Так-то вот, царь природы, так твою… Тридцать метров свободного полета — и полные штаны страха, животного, низкопробного. Да, так вот Эдик.

Что это он, не увидел, куда коллегу посылает? Или страх прежде времени был и никаких метров свободного полета, а кончилась бы осыпь, белая, свежая, — аккорум, киргизы говорят, а там тропа, пляж — Эдик видел, а он не видит, обычное дело… Ладно, там разберемся. Сейчас — только вверх.

Хорошо на тропе. Век бы шел. Душа отдыхает, особенно если перед тем посидеть, два кило камешков из бахил повысыпать. Вперед, по тропе, куда выведет, то и ладно. Ну, конечно, подъем кончился, спуск начался, а вот уже и удочку можно забросить. Хорошо, что не уронил, когда сыпался. Хороша удочка. Сам делал — такую не купишь. Одно удилище метров на пять раскладывается и катушка как на спиннинге — лески метров на шестьдесят. Взмах — грузило с поплавком и наживкой из маринки летит далеко вперед, катушка — тр-р-р — разматывается до отказа, шик такой, чтоб до отказа. Потом катушка наматывается, пока течение тащит поплавок к тебе, разматывается — когда от тебя. Ого! Клюнуло! Первый раз сегодня.

И так — полдня, потом завтрак — он с собой, в рюкзаке. Потом подвесной мост у кордона лесника — и по другому берегу обратно, то и дело промокая при преодолении многочисленных здесь, на левом берегу, притоков Кабуда.

Потом, в какой-то момент азарта, погони за добычей — вдруг резкое ощущение дискомфорта, безотчетного беспокойства. Облепиховый куст у воды, нависающий высокий противоположный берег. Ну да, конечно, здесь, у куста, стоял Эдик, а Олег вон оттуда, с верхотуры орал. А потом вниз полез, по знаку Эдика. Вон две светлые осыпи и дерновина-курпача промежду ними, с бульдиком, спасибо ему за стойкость.

А ниже? Куда лез, идиот, на верную смерть? Почти отвесная скала, стена ниже осыпей — змее не спуститься. И внизу еще в бешенстве кипящего потока валуны с грузовик каждый. Затряслись, затряслись поджилочки — опять, как тогда. И горло сдавило. И руки сами, дрожа, полезли отыскивать сигаретную пачку. Вот ведь как. Надо же…

Эдик…

3

А ну его, Эдика, гунявого, сопливого, злобного завистника, потом, потом, хотя без него не обойдется, само собой. Но сперва — о достойных, а кто во всем этом повествовании лучше подойдет под эту рубрику, чем он, староватый младший научный сотрудник Олег Дьяконов, чудом спасшийся на шиферной осыпи 17 августа 197… года? Но чтобы попасть в этом качестве на осыпь, а заодно и на эти страницы, ему пришлось… ну, прежде всего, родиться в середине тридцатых годов, пережить немецкую оккупацию в родном Донбассе и даже ощутить вполне реально, буквально на своей шкуре ее прелести: денщик постояльца-майора выдрал его, восьмилетнего, толстым ремнем за кражу приглянувшегося будущему эмэнэсу немецкого тесака. Орал Олег благим матом, но не столько от страха и боли — хотя и не без того было, — сколько чтобы оглушить, сбить с толку противника, не дать ему сообразить, что еще с десяток подобных краж в поселке — дело тех же рук, а всего возглавляемой им «шайке мстителей», как сами себя именовали, удалось собрать в песчаной пещерке в одном укромном овраге целый склад оружия и боеприпасов — причем вторые не всегда подходили к первому, но уж в любом случае бабахали в кострищах, тревожа как своих обывателей, так и пришлых обмундированных. Грозила смерть — Олегу вместе с матерью, как семье политрука, да ворвалась накануне задуманных немцами расстрелов в поселок наша танковая колонна и продержалась до подхода главных сил. И снова пустился Олег в рискованные мальчишеские мероприятия — всегда во главе некоей компании, ибо был, по всей вероятности, прирожденным вожаком.

Уж институт — горный — был за плечами, уж родители с трепетом произносили в ответ на расспросы знакомых нежное слово «инженер», а стиль жизни менялся мало. Каждый вечер звал к приключениям. Вечеринки, песни под гитару, головокружительные романы — и почти всегда, может не сразу, но в конечном счете Олег — первый, и гитарист, и задевала, и танцор заядлый, и балагур, и говорун застольный. Каждый отпуск с ватагой давних дружков — то на велосипедах в Брест, то пешком по Черноморскому побережью, то на шлюпке «из варяг в греки» — от Ленинграда до Ростова. Хохмы, розыгрыши, бурсацкие небезобидные порой шалости. И не то чтобы за ум не брался — брался, и поболее других, и за Гегеля, и Спинозу, и Канта, да не тот это был ум, что двигаться в жизни помогает. Инженер-то был ничего, толковый, но без особой старательности, не устремленный к карьере, а для начальства еще и невоздержанный на язык. А время от времени он и вовсе бросал — к ужасу родителей — работу, чтобы удрать то на Каспий, электромехаником, на плавкране, то на Кавказ — зимовщиком на Приют Одиннадцати, на год, на два, а то и на три, возвращаясь из скитаний похудевшим и задумчивым. Из Красноводска привез однажды смешливую девицу с рыжей косой. Сказал родителям: жена Галя. Те и приняли ее хорошо, и свадьбу сыграли, но все