– Ага, сей момент!

Рыжий не заставил себя ждать, пришел так скоро, словно за дверью поджидал, когда я его позову.

– Что такое? – весело спросил он. От него не пахло ни вином, ни пивом, и, вспомнила я, за ужином он пил только воду.

– Да вот… – произнесла я, впуская его в комнату. Тут и без того было тесно, а уж когда ко внушительной Медде добавился высоченный широкоплечий Рыжий, стало вовсе не повернуться. – Клешнявый говорит, тут есть какая-то женщина, которая разбирается в одежде шонгори.

– Имеется такая, зовется Леатой, – кивнул он.

– А еще он сказал, это ты ее нашел. Когда же ты успел? План ты изложил мне уже на том заброшенном постоялом дворе, и мне показалось, будто ты сочинил его на ходу!

– Неужто я похож на человека настолько недальновидного? – широко улыбнулся он. – Не ищи подвоха, хозяйка, план я придумал давно, еще когда только начал собирать верных людей. Сама знаешь, как это бывает: слово за слово, от Клешнявого узнал о корабле, сообразил, что лучше и придумать нельзя, а там уж через десятые руки вызнал о такой вот тетушке… Потому как тряпки-то да побрякушки найти – дело нехитрое, а вот правильно их нацепить… Пока я за тобой ездил, уже и Леату привезли. Заплатить пришлось, конечно, немало, но она того стоит, поверь…

– Не лжешь? – негромко спросила я, глядя на него снизу вверх.

– А зачем бы мне это? Я, хозяйка, на волю случая полагаться не привык, – покачал он головой, и его чистые, еще влажные волосы тускло блеснули медью в свете свечей.

Было, должно быть, у здешних хозяек работы – столько воды натаскать да нагреть, считай, на всю нашу компанию!

– Извини… я почему-то решила, что ты придумал план на ходу. А теперь вспомнила. – Я невольно улыбнулась: – Ты же сказал, что договаривался с Клешнявым, от него и узнал о корабле, а там уж…

– Ничего, – серьезно ответил Рыжий. – Как тут принято говорить: доверяй, но проверяй. Я тоже хорош, сегодня одно сказал, завтра другое, а головой-то своей дубовой и не подумал, что ты всех моих ходов-выходов и связок-завязок знать не знаешь!

– Медной.

– А?

– У тебя не дубовая голова, а медная, – улыбнулась я. – Зазвенит, если стукнуть?

– Давай уж не будем проверять… – проворчал он. – Кстати, у Леаты и травы той предостаточно, она всеми этими красками-притирками запаслась, так что заодно и меня выкрасит! Ну что, звать ее? Час-то уже поздний, познакомиться успеете, а остальным с утра займетесь. Все едино нужно немного передохнуть, да и баркас только к вечеру подойдет…

– Зови, конечно, – кивнула я. – И, Рыжий…

– Не извиняйся, – серьезно сказал он. – Не надо. Я понимаю, ты отовсюду ждешь подвоха. И правильно делаешь. Но от меня – не жди.

«Чем докажешь?» – хотела я спросить, но не успела: он уже вышел и притворил за собою дверь.

– Госпожа, Рыжий не темнит, мне-то уж поверьте, – подала голос Медда. – Вернее, не так: темнить он мастак, но тебе врать не станет. Не спрашивай даже, почему я так решила, вот вижу – и все тут!

– Говорят, мельники умеют всякое-разное, – припомнила я.

– Батюшка мой сны хорошо растолковывал, – кивнула она, причесываясь. Просохнув, ее кудри распушились пышным облаком, но Медда безжалостно увязывала эту красоту в тугую косу. – Травы знал, опять же, и меня научил чему-ничему.

– В самом деле? А скажи, – я присела на лавку, подобрав ноги, а то по полу тянуло холодом, – к чему снится прежняя любовь?

– Прежняя – это какая? Которую ты сама разлюбила-покинула или наоборот? – обстоятельно спросила Медда.

– Не разлюбила, – покачала я головой. – Ни он меня, ни я его. Он умер.

– А что во сне видишь? – сощурила она темные глаза.

– То, что было когда-то. Как мы едем куда-то вместе, разговариваем… смеемся…

– За собой-то не зовет?

– Не припоминаю такого, – покачала я головой. – Просто… словно в прошлое попадаю, когда он еще был жив, а я и думать не думала, что все вот так обернется. Но я всегда помню, что его больше нет.

– Тогда это и ни к добру, и ни к худу, – изрекла Медда. – Просто наяву, госпожа, ты себе о нем думать накрепко запретила, а когда спишь – память прорывается, как ручей по весне через запруду. А раз дурного не видишь, значит, счастлива была.

– Да. Это верно. Была… – Я отвернулась, и тут очень кстати постучали в дверь. – Входите!

На пороге оказалась невысокая полненькая женщина лет этак пятидесяти, а может, и побольше. А может, и поменьше, я бы не взялась сказать наверняка.

На лице ее, румяном, загорелом, почти не было морщин, а те, что были, собирались в уголках глаз, когда она улыбалась. Волосы ее были черны как смоль, но что-то подсказывало мне, будто виной тому не природа, а вездесущая травяная краска.

Леата оказалась вовсе не красавицей, однако на редкость обаятельной и деловитой особой.

– Ох, хороши! – сказала она, назвавшись, и встала, уперев руки в бока. – Сегодня уж поздно, да и темновато здесь, а поутру я уж научу вас наряжаться да краситься… Ничего сложного в этом нет, надо только запомнить, кому что разрешено да положено!

– Об этом можешь и сейчас рассказать, – обронила я.

– Да лучше уж сразу показывать, госпожа, – серьезно ответила она. – На словах я толком не объясню, как положено служанке покрывало накидывать, а как тэшди! Ну да ты-то быстро разберешься, чай, не в деревне росла, а вот эта красавица… – Леата оглядела Медду. – Ничего, и не таким втолковывала…

– Я тоже, знаешь ли, не в лесной берлоге воспитывалась, – с достоинством ответила та. – Ржаную муку от пшеничной с первого взгляда отличаю, неужто тряпки перепутаю?

– И то верно, – покладисто сказала Леата и клубочком прокатилась по комнате из угла в угол. – То хорошо, что обе вы темноволосые и темноглазые, возиться не придется. А что у госпожи кожа белая да нежная, так и еще лучше – сразу видно: из знатного рода, на солнце не бывала, в поле не работала…

Я невольно улыбнулась. Когда-то и у меня лицо было загорелым и обветренным – шутка ли, столько времени проводить на вольном воздухе! Даже после ранения, когда я перестала прятаться от людей (вернее, Саннежи вытащил меня из моей раковины), я по-прежнему любила промчаться верхом, и смотрит кто или нет, не обращала внимания. Только при дворе я закрывалась вуалью, а среди егерей и прочих сопровождающих не было никого, кто стал бы указывать на меня пальцами… Однако несколько лет заточения в поместье сделали свое