Куда черт не поспеет, туда бабу пошлет.

— Как вы можете так говорить о женщинах? — запинаясь, горячо возразил Крушинский. — Их нужно понимать. Все беды оттого, что мы их не понимаем. Женщина выше нас, сердечнее, чище, мудрее. Нет, что там, она выше всего земного! Пока мужчины не научатся ее понимать и ценить, они не испытают истинного счастья.

— Мудрено гутаришь, — усмехнулся Тимофей, зыркнув глазами. — А как быть, ежели она не баба, а сатана в юбке? Тогда как?

— Нет! — со всей страстью воскликнул Крушинский. — Вы говорите совсем не то, что думаете. Наша жестокость, самовлюбленность, вера в свою непогрешимость — вот что приводит к заблуждению. Женщина не может быть сатаной. Вы посмотрите, как позаботилась о ней природа. Женщина — средоточие земной красоты. И это вовсе не случайно, это ее высшее предназначение — излучать красоту. А красота и злодейство несовместимы.

— Ладно, — махнул рукой Тимофей, чувствуя, что Крушинского ему не переговорить. — Ты небось голодный как волк? Я тоже еще сегодня не жрал. А соловья баснями не кормят. Пойдем на кухню, поедим чего.

— Неудобно, право, — поежился Крушинский.

— Неудобно голому в крапиву садиться, — хмуро пошутил Тимофей.

На кухне было светло, и Крушинский невольно зажмурил глаза, а когда открыл их, увидел, что дождь за окном шел на убыль и откуда-то из-за края тучи проглянуло солнце. Пока Тимофей, поставив чугунок на стол, разливал в миски кулеш с пшеном, Крушинский с интересом разглядывал его. Черная борода делала Тимофея старше своих лет, но придавала ему мужественности. Нос был по-орлиному крут, в глазах будто тлели угольки. «Да, у Анфисы хороший вкус», — подумал Крушинский и вдруг со щемящей болью осознал ту горечь разлуки, какая, наверное, терзала сейчас сердце Тимофея, и свою полную беспомощность в том, чтобы изменить ход событий и повернуть к лучшему судьбу этих двух разъединенных смерчем войны людей.

— Вот ты тут о красоте гутарил, — неожиданно заговорил Тимофей, нехотя хлебая деревянной ложкой суп. — А то не знаешь, что они своей красотой одно замышляют — как бы нашего брата мужика до себя приманить, а потом вволюшку над нами же и поизгаляться. Ихняя красота нам завсегда боком выходит.

— Нет, нет, вы глубоко заблуждаетесь, — запричитал Крушинский. — Красота искренна. Она требует ответного восторга, ласки, нежности, обожания.

— Брехня! Отчего мужик дешев? Оттого что глуп.

— Мы сами превратили женщину в зверя. Она вынуждена защищаться, ловчить, хитрить, лгать. Но придет время — люди станут другими — чистыми, прекрасными, добрыми.

— Поешь ты, как тот соловей, — недобро усмехнулся Тимофей. — А только бабу мы на свою колодку не перетянем. Ежели она потаскуха, так до конца жизни потаскуха.

Крушинский почувствовал, что эти слова поранили ему душу.

— Анфиса ваша не такая! — с возмущением выкрикнул он. — Как вы смеете произносить такое! Разве она виновата, что мы все попали в смерч? Война уродует женщину, убивает ее. А убивать женщину — значит убивать будущее.

Тимофей отодвинул миску, положил на край ее ложку.

— Чего об этом гутарить? — уже мягче сказал он. — Все одно не договоримся. Твои слова как святым кулаком да по окаянной шее. Ты лучше скажи, как ты сюда попал и чего шукаешь.

И Крушинский поведал ему всю историю своей жизни и своих бесконечных скитаний. Солнце, вырвавшееся из-за туч, уже клонилось к закату, а он все говорил и говорил, словно от его исповеди перед Тимофеем зависела вся его оставшаяся жизнь.

— Ясно и понятно, — коротко подвел итог Тимофей. — Оно ведь в жизни как? Какова балалайка, такова и пляска. Выше себя не прыгнешь. И раз так, оставайся у меня. Вдвоем оно сподручнее.

— Спасибо, — растроганно произнес Крушинский. — Вы — мой спаситель, этого я никогда не забуду!

— Да чего там! А с портретом ты это здорово придумал.

— Не я один. Если бы не Анфиса...

— Да ладно! Тебе лишь бы ее передо мной оправдать...

— Но я же совершенно искренне, честно!

Тимофей молчал, глядя куда-то в одну точку.

— А вы так и живете один? — спросил Крушинский.

— Есть тут еще одна девчонка, — нехотя ответил Тимофей. — Аришка. Она к бабке в станицу подалась. За харчами. Да вот третий день как ушла и доселе не вернулась.

— Не случилось ли что? — забеспокоился Крушинский.

— Чего сразу паникуешь? Куды денется? Прыткая она! А ты оставайся. А то закукуешь, как та кукушка, у которой своего гнезда нет.

— Но я должен вам честно признаться, что я без паспорта.

Тимофей почесал затылок.

— Это, конешно, хужей. Ну да, как мой дед говорил, не жаль спины, а жаль дубины. Перебьемся как-нибудь. Ноне таких, как ты, мильон с хвостиком. А за то, что про Анфису рассказал, благодарствую.

Так и остался Крушинский у Дятлова. Подружилсся с вернувшейся из станицы Аришей. Ему сразу понравилась эта смышленая, ловкая, не по годам развитая девочка. Без дела он не сидел — вместе с Тимофеем нанимался копать картошку на огородах, подряжался грузчиком на товарной станции, работал на лесопилке. Тем и кормились.

Крушинского мучила бессонница. Он засыпал на короткое время, стонал, когда во сне мерещилась всякая чертовщина, снова пробуждался и после этого уже долго не мог заснуть. Тимофей спал крепко, но и он порой кричал среди ночи, словно стоял посреди степи:

— Анфиса!

— Что, дядя Тимофей? — спросонья испуганно спрашивала его Ариша. — Только я не Анфиса, я — Ариша...

— Ну, ладно, Ариша! — Тимофей злился на самого себя. — Разница какая? Одна сатана! Хочешь, женюсь на тебе?

— Не надо на мне жениться, дяденька Тимофей! Я вам и так помогать буду. Когда постираю, когда борщ сварю. А то полы помою... Нешто я убегу от вас?

— А подрастешь — к молодому переметнешься. Знаем мы вас как облупленных.

— В жисть от вас не сбегу!

— Слыхали... Хорошо ты баюкаешь, да сон не берет. А спохватишься — тебя и след простыл.

— А куда