слушать его, то рано или поздно он убедит меня в чём угодно — как убедил когда-то незнакомую мне Эжени. И я трясу головой, пытаясь прогнать это наваждение.

В его пристальном взгляде впервые мелькает раздражение.

— Послушайте, Анна Николаевна, если я так неприятен вам, то извольте — я уйду и никогда более вас не побеспокою. Мой приезд в Грязовец был вызван тем, что я всегда полагал, что ваш отказ быть со мной объясняется исключительно влиянием вашей тети. Я надеялся, что если смогу поговорить с вами наедине, то сумею убедить вас в искренности моих чувств. Мы могли бы быть очень счастливы вместе. Но теперь я понимаю, что ошибался. Ну, что же, как говорят в России, на «нет» и суда нет. Я умею признавать поражения. Обещаю — как только вы отдадите мне мой дневник, я вернусь в Петербург. Может быть, я не всегда в своей жизни поступал порядочно, признаю это, но я никогда не нарушал своего слова. Более того — как только я выполню некоторые обязательства в столице, я покину Россию. Меня удерживало здесь только желание быть с вами рядом, но если ему не суждено осуществиться, то я предпочту вернуться в Италию.

Наверно, если бы на моем месте была настоящая Анна Николаевна, ей стоило бы воспользоваться этим предложением. Но что это давало мне самой? Если он уедет из России, то я так и останусь здесь, в девятнадцатом веке, и другая Анна никогда не сможет вернуться сюда.

Но и признаться ему в том, кто я такая на самом деле, я не могу — кто знает, как он воспользуется этой тайной?

43. Паника

— Умеете ли вы перемещаться во времени и пространстве, ваше сиятельство? — спрашиваю я, боясь, что этот вопрос покажется ему слишком странным.

Но нет, напротив — он издает короткий смешок:

— Так вот зачем вам понадобился мой дневник? — его напряжение заметно спадает. — Я знаю, что обо мне в обществе чего только не говорят. Всё необычное всегда вызывает особый интерес.

Кажется, он приписал мое желание овладеть его тетрадью свойственному каждой женщине любопытству.

— Но нет, — продолжает он, — вынужден вас разочаровать, Анна Николаевна, к сожалению, я не могу пока ни того, ни другого. Но не стану скрывать — именно такие магические опыты интересуют меня более всего, и возможно, однажды я сумею ответить на этот вопрос утвердительно. Если вы не будете против, я напишу вам тогда, когда у меня это получится. Конечно, в письме я не смогу быть столь откровенным, но если вы получить от меня однажды весточку, то поймете всё сами.

Не похоже, что он врёт — в его голосе слышно разочарование. Наверно, он и в самом деле еще не приобрел эти умения. Но что же тогда делать мне? Если даже Паулуччи не знает, как мне вернуться домой, то значит ли это, что мы с Анной Николаевной не сможем снова стать самими собой?

Стоит ли мне вернуть ему дневник и понадеяться, что вскоре он сумеет достичь успеха и в этих экспериментах? Но даже если у него получится это, он вряд ли на самом деле станет мне об этом сообщать. Да и откуда я знаю, когда именно тому Паулуччи, с которым я была знакома в двадцать первом веке, впервые удалось переместиться во времени? Может быть, это случилось в начале двадцатого века или даже в его середине?

К тому же я так и не поверила его словам об Эжени. Если бы всё было именно так, как он рассказывал, стала бы она отправлять в Россию полное отчаяния письмо? И если у нее было всё в порядке, то почему она не написала снова?

Его дневник полон текстов заклинаний, большинство из которых наверняка отнюдь не безобидны. И если я отдам ему тетрадь, то сдержит ли он вообще свое слово? Захочет ли он оставлять свидетелей, которые знают о нём слишком много? И даже если он не сделает ничего дурного нам с Вадимом, то скольким другим людям он причинит зло? Ведь не случайно же им интересовалась Императорская магическая служба. Эта тетрадь слишком опасна, чтобы можно было отпустить его с ней.

— Ну, что же, не смею более злоупотреблять вашим временем, дорогая Анна Николаевна, — маркиз поднимается, протягивает руку. — Я заберу дневник и тотчас же откланяюсь.

Но я только еще крепче прижимаю тетрадь к себе. Паулуччи мрачнеет, и темные глаза его мечут молнии.

— Если вы думаете, Анна Николаевна, что мои чувства к вам помешают мне настоять на возвращении моей собственности, то вы ошибаетесь. Да и на что вы рассчитываете, ваше сиятельство? Вы должны понимать, что даже если вы ускользнете от меня сейчас, я буду следовать за вами по пятам. Снять метку с дневника вы не сможете ни при каких обстоятельствах. Подумайте, хотите ли вы, чтобы я стал вашей тенью? Поверьте — лучше иметь меня в числе друзей, а не врагов. Да и что вы намерены делать с этой тетрадью? Большинство записей вы даже не сможете прочесть. Но даже то, что прочитаете, не скажет вам абсолютно ничего. Я не такой глупец, каким вы, возможно, меня считаете, и самые важные заметки не сможет понять никто, кроме меня.

Я понимаю, что он прав, но всё равно не могу сделать то, что он просит.

— Я передам ее в магический сыск, — я говорю это хотя бы для того, чтобы увидеть его реакцию. Испугает ли его это хоть немного?

Но его губы лишь изгибаются в улыбке.

— Не будьте так наивны, Анна Николаевна! Вы не представляете, сколькими чужими тайнами я располагаю. Иногда и сильные мира сего не гнушаются обращаться к темному магу с некоторыми просьбами не самого благородного свойства. И я выполняю эти просьбы, но не просто так, а в обмен на услуги. И тот, кто однажды попал в мою сеть, запутывается в ней так, что выбраться уже не может. Неприличные секреты связывают людей прочнее, чем самые искренние чувства. Может быть, вы не знаете, но однажды Императорская магическая служба уже пыталась найти на меня управу, но дело закончилось тем, что им просто указали на их скромное место. Среди тех, чьими секретами я владею, есть и министры, и сыщики, и даже члены императорской семьи. Я еще в Италии понял, что без полезных связей в моем деле не обойтись. Так что вскоре после того, как вы передадите эту тетрадь в магический сыск, она снова окажется у меня. Так