становится легко и спокойно. Правда, сердце так и бьется учащенно — но уже не от страха.

В отличие от меня, Кузнецов одет, и когда он видит, что я вышла сюда в ночной сорочке (пусть и прикрытой шалью чуть не до колен), то заметно смущается.

— Простите, я не хотел вам мешать.

Он разворачивается, но я окликаю его:

— Ты не помешал. Хочешь есть? Тут хватит на двоих.

Он застывает в нерешительности, должно быть, опешив от такого предложения. Но мне всё равно, что он обо мне подумает. Мне надоело играть в барыню и хочется просто посидеть рядом и поговорить. Не как со слугой поговорить, а как с равным.

Он качает головой, кажется, всё-таки решив отказаться от приглашения, но я уже нарезаю хлеб и накладываю на него буженину — каждому по куску. И молоко разливаю в две чашки.

— Садись! — выдвигаю из-за стола вторую табуретку.

Он всё еще колеблется, но, наконец, садится. Он совсем рядом, и я слышу его частое дыхание и вижу в отблеске свечей его лицо.

Мне кажется всё это не случайным — и наш приезд в Москву, и то, что мы оказались ночью на этой кухне. Конечно, всё это — не более, чем попытки себя оправдать, но даже если и так, то что же? У меня нет ни мужа, ни жениха, так чего мне стыдиться? Почему два взрослых свободных человека не могут позволить себе мимолетную слабость?

— Ты бывал прежде в Москве? — спрашиваю я, когда молчание становится невыносимым.

Ни он, ни я всё еще не съели ни кусочка, и мне невольно передается то чувство неловкости, которым, кажется, охвачен Кузнецов.

— Да, ездил однажды с Андреем Михайловичем. А вот в Петербурге не бывал, не довелось, — он чуть оттаивает, радуясь, что я нашла нейтральную тему для разговора.

— Может быть, и туда придется ехать, — вздыхаю я и рассказываю про князя Елагина, который тоже маг, а учитывая его названную в дневнике должность, должен быть не слабее Паулуччи.

— Ну, что же, если надо, так надо, — внимательно выслушав меня, кивает Вадим.

Мы всё-таки съедаем бутерброды и выпиваем молоко. Кузнецов старается не смотреть в мою сторону, а когда ему, отвечая на мои вопросы, всё-таки приходится это делать, тут же снова стыдливо отводит взгляд. Это было бы мило, но я боюсь, что другого такого шанса, чтобы стать ближе, у нас может и не быть.

— Благодарствую, Анна Николаевна! — Вадим поднимается из-за стола и чуть наклоняет голову.

Я понимаю — еще мгновение, и он уйдет. А я снова окажусь одна в холодной постели.

— Подожди! — я вскакиваю, и шаль соскальзывает с плеч.

Мне совсем не стыдно (да и чего тут стыдиться — моя рубашка не обнажает ничего, что следует скрывать), но я чувствую, что отчего-то краснею. И замечаю, что краснеет и он.

Он торопливо наклоняется, поднимает шаль и неумело почти укутывает меня в неё. Я чувствую его руки на своих плечах, и дрожь пробегает по телу. Руки сильные, теплые, и мне ужасно хочется, чтобы он меня обнял.

Но я знаю — он не решится, и потому делаю первый шаг сама. Я провожу ладонью по его волосам, по щеке и чувствую, как он вздрагивает от моего прикосновения.

Теперь у него уже не может быть никаких сомнений в том, чего я хочу, и его дыхание становится громким и тяжелым.

— Жалеть потом станете, Анна Николаевна, — хриплым, незнакомым голосом говорит он.

Кто знает, что будет потом? И где я окажусь уже в следующую секунду? Слишком много неизвестных, чтобы думать о ком-то или о чём-то еще, кроме нас двоих. И я знаю, что, напротив, пожалею, если не сделаю этого сейчас.

Я привстаю на цыпочки, тянусь к его губам, и он, наконец, тоже перестает себя сдерживать. Он целует меня жадно, горячо, и я вся растворяюсь в новых ощущениях. Так меня еще никто и никогда не целовал. Теперь уже не было хозяйки и слуги. Теперь уже он чувствовал себя хозяином и действовал соответственно этому — уверенно, властно. Он терзает мои губы и сжимает меня в объятиях так сильно, что мне становится трудно дышать.

И когда он подхватывает меня на руки, мое сердце замирает от восторга. Остатки стыдливости уже ушли, осталось только желание — дикое, всепоглощающее. Мне хочется стать с ним единым целым — пусть и на одну только ночь.

Он несет меня в спальню — легко, словно я пушинка, и я, прильнув к его груди, слышу, как бьется его сердце. Я уже жду, что он вот-вот опустит меня на постель, и оттого то, что случается дальше, становится для меня ушатом холодной воды.

Он спускает меня с рук — просто ставит на пол и отступает на шаг.

— Ни к чему это, Анна Николаевна, не обессудьте.

И выходит из комнаты прежде, чем я успеваю что-то ответить.

А я судорожно пытаюсь понять, что произошло. Меня отвергли! И я не знаю, какое чувство сейчас сильней — разочарование или обида.

Трус! Трус! Трус! Я нахожу для него слова и похуже, но как бы я ни ругала его, легче мне не становится.

Я ложусь на кровать, стараюсь заснуть, но сна нет. Снова и снова прокручиваю в голове недавнюю сцену. Однажды я уже испытывала нечто подобное — когда меня бросил жених. Но тогда я еще была глупой девчонкой, наивно верившей в любовь. Сейчас — другое дело. Или всё-таки нет?

В глубине души я понимаю, что на самом деле этот поступок Кузнецова — свидетельство вовсе не трусости, а совсем наоборот. И что отказавшись выполнять прихоть барыньки (а ведь именно таковой он мое желание наверняка и считал), он не побоялся подставить себя под удар. И всё равно полностью я оправдать его не могу.

И стоит мне вспомнить о том, как он оставил меня в спальне одну, как меня бросает в жар от стыда. Что он сейчас думает обо мне? И как мы завтра сможем посмотреть в глаза друг другу?

42. Утро

Я просыпаюсь рано, но долго не выхожу из хозяйской части квартиры. За окном — снова дождь, и небо затянуто серыми тучами. И в комнатах тоже становится холодно, и я разжигаю огонь в камине гостиной, благо, что дрова там уже лежат. Я слышу шаги Вадима на кухне, но остаюсь у себя, хотя и понимаю, что такое поведение трудно назвать серьезным. Нам всё равно придётся поговорить, и чем дольше я оттягиваю этот