Однако дипломатический корпус был «серьезно обеспокоен» дальнейшим развитием событий с учетом усиливавшейся борьбы между новым Петроградским Советом рабочих депутатов и Временным комитетом Государственной думы. «Все действительно шло настолько успешно, все настолько превосходило самые смелые надежды, – писал Уолпол, – что никто не мог поверить, что про запас не припасена какая-то каверза». Короче говоря, «все это было слишком хорошо, чтобы быть правдой». Корреспондент издания «Таймс» Роберт Уилтон был с самого начала убежден, что «создание института Советов было равносильно заблаговременной подготовке к ниспровержению любого коалиционного правительства», и он видел «полную безнадежность» попыток умеренных сил в Государственной думе сформировать в том или ином виде демократическое правительство{416}.

Все иностранные наблюдатели хотели видеть, как будет проходить борьба за власть с участием новой структуры и каков будет результат, поэтому во вторник, 28 февраля, многие из них прибыли в Таврический дворец, чтобы посмотреть, как делается история. Весь день из отдаленных районов туда же прибывали солдаты, чтобы заявить о своей верности революции; бесконечным потоком шли делегации рабочих и гражданских лиц. Шпалерная улица представляла собой «безумное скопление неорганизованных военнослужащих и простонародья, все выглядели счастливыми и были доброжелательно настроены, – вспоминал Джеймс Хоктелинг, – это был людской калейдоскоп из солдат, вооруженных и невооруженных гражданских лиц, конных казаков, автомобилей, заполненных медсестрами из Красного Креста и студентами в военной форме, грузовиков с массой людей, ощетинившихся штыками и красными флагами». Амели де Нери тоже почувствовала общую атмосферу толпы: «лица, похожие на Христа, с белокурыми или темно-рыжими мужицкими бородами, выбритые лица солдат, грязные пальто из овчины, меховые шубы, косматые шапки или студенческие фуражки – все это колыхалось, вздымалось или раскачивалось, словно море!» В этой плотной толпе были «и грузовики, в каждом – по тридцать восторженных солдат, и легковые автомобили, и пулеметы, на которых сидели, балуясь, дети, и конные разъезды»{417}. Некоторые студенты были на лошадях, их называли «черными гусарами». Каждую минуту прибывало все больше грузовиков, заполненных возбужденными от езды солдатами, а также «большегрузных автомобилей, которые разгружали у главного входа в Таврический дворец продукты, словно ожидалась осада национального собрания»{418}.

Для молодого жителя Нью-Йорка Лейтона Роджерса это стало «зрелищем, которое было невозможно забыть»: «движущееся, колеблющееся море лиц – вот оно расступается и вновь смыкается у стен здания, когда очередной открытый грузовик прокладывает свой путь к воротам, вот оно в нетерпеливом беспокойстве перебинтовывает свои повязки, вот оно смолкает, когда кто-то из важных персон забирается на ворота, чтобы дать какие-либо инструкции, вот оно разражается мощным ревом, когда какой-то известный герой протискивается в зал заседаний»{419}. Джеймс Хоктелинг видел, как приволокли группу схваченных полицейских. «Предать этих ненавистных врагов даже военно-полевому суду толпе казалось излишним», – подумал он. На некоторых из них все еще была черная форма, другие были переодеты в солдат, какие-то полицейские были одеты, как дворники (которые в народе имели репутацию полицейских осведомителей). Но «в основном это были плечистые детины, в которых можно было опознать полицейских и без формы». «Некоторые из них были все в бинтах, и их приходилось тащить, – отметил Хоктелинг, – другие беспокойно вертелись и упирались, но большинство вело себя на удивление флегматично». Он ожидал услышать неизбежный в таких случаях залп, но его не последовало. Этих полицейских не расстреляли на месте – их, по всей видимости, отправили «в какую-либо наспех подготовленную тюрьму»{420}.

От тех, кто проходил в здание Государственной думы, требовалось предъявить «причудливые образцы различных документов, которые служили пропусками», – вспоминал Джордж Бери, эти документы «проверялись добровольцами из числа студентов и школьников». «Во внутреннем дворе было еще теснее от массы солдат и различного люда», и Джорджу Бери потребовалось целых двадцать минут на то, чтобы пересечь около тридцати метров территории двора и одолеть несколько ступенек, ведущих к портику Государственной думы. У дверей была такая давка, что он смог с немалым трудом продраться внутрь. Вежливо толкаясь («Могу ли я пройти, уважаемые союзники?», «Пропустите меня, братишки!»), Бери добрался до Екатерининского зала с огромными белыми колоннами, «который был похож на кафедральный неф длиной сто ярдов[59]» и который был заполнен «той же толпой, слушавшей страстные выступления ораторов, вещавших со столов, стульев, с балкона первого яруса или со ступенек, ведущих к следующему ряду мест Законодательной палаты». Происходило генеральное сражение за внеочередное выступление; стояла какофония криков предполагаемых ораторов, желавших быть услышанными в этом гвалте: «солдаты, младшие офицеры, экзальтированные политические ораторы, порой даже и депутаты – все они впервые за последние десятки лет наслаждались сладостной «свободой слова». Бери почувствовал, как высвобождались чувства, сдерживаемые так долго – с революции 1905 года: «это был кусочек Гайд-парка воскресным утром в забытое довоенное время»{421}.

Прекрасный Таврический дворец превратился в огромный пакгауз. «Половина большой ротонды, являвшаяся первым вестибюлем, была заполнена пулеметами и пулеметными лентами, ящиками с боеприпасами и тому подобным военным имуществом, все это громоздилось как попало, словно брошенное, вместе с сотнями кип солдатской формы и кучей сапог, в крайнем беспорядке, напротив трехметровой груды мешков с мукой на другой стороне ротонды», – писал Джордж Бери{422}. Круглый зал Таврического дворца был также завален всевозможными припасами, его прекрасный паркет «был усыпан окурками, пустыми консервными банками, бумагой, мешками, картонными коробками и даже разбитыми бутылками». Хью Уолпол пришел в отчаяние от увиденной им «грязи и запустения». Посреди всего этого «ворочалась огромная масса людей, она сворачивалась и разворачивалась, словно какой-то огромный муравейник», к которому присоединялось все больше и больше солдат, «которые вваливались, словно самодовольные щеголи или дети, с обрывками красной ткани, привязанными к их винтовкам, кто-то пел, кто-то смеялся, кто-то удивленно молчал»{423}.