Суматошный идеализм, царивший в Таврическом дворце в первые дни революции, теперь сменился жесткими переговорами по вопросу очертания будущего правительства России. Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов в этот день провел свое первое пленарное заседание в атмосфере, которая была далека от буржуйской сдержанности бывших обитателей Государственной думы. Пестрая толпа горластых фабричных рабочих и солдат-крестьян, напоминавшая «гигантский сельский сход», битком набилась в зал, где стало душно и дурно запахло, столы были завалены хлебом и селедкой, все хотели непременно поучаствовать в дебатах{424}. Генерал-майор сэр Альфред Нокс был свидетелем того, как председатель Государственной думы Михаил Родзянко призывал в Екатерининском зале собравшиеся там массы солдат «вернуться в свои казармы и поддерживать порядок, так как в противном случае они рискуют переродиться в бесполезную толпу». Однако генерал Нокс не заметил каких-либо признаков организованности или кого-либо, занимавшегося делом: «Солдаты повсюду бездельничали». В одном из залов он увидел, как депутат Государственной думы Борис Энгельгардт «пытался действовать в качестве военачальника»: тот сидел за столом, «на котором возвышалась огромная, наполовину обглоданная буханка черного хлеба», и тщетно «стремился заставить услышать себя в общем гомоне толпы солдат, которые харкались, курили и выкрикивали свои вопросы»{425}.

Было совершенно очевидно, что любое разделение власти между двумя такими диаметрально противоположными структурами, как Временный комитет Государственной думы и Совет рабочих и солдатских депутатов, будет чревато серьезными последствиями. Для членов Совета бывшие депутаты Госдумы, вошедшие теперь в состав ее Временного комитета, являлись врагами, поскольку представляли прежний режим капиталистов, буржуазии и аристократии. Джорджу Бери было ясно, что Совет рабочих и солдатских депутатов вскоре станет «истинным хозяином ситуации»: у его членов были винтовки и грубая сила. Но в настоящее время именно старая гвардия Государственной думы обладала «самоуверенностью и методами управления», невзирая даже на то, что в течение дня в Таврическом дворце появилась группа арестованных бывших царских министров{426}.

Так, после обеда во дворец был доставлен испуганный, мертвенно-бледный, стучавший зубами от страха Борис Штюрмер, бывший член Государственного Совета, бывший председатель Совета министров. Вместе с ним был митрополит Питирим, архиерей Петрограда. Клод Анэ видел, как появился Борис Штюрмер – в окружении солдат, ощетинившихся револьверами, «старый человек, с шапкой в руке, закутанный в большое, до самых пят, пальто “Nicolas” с меховым воротником. Лицо у него было белым, как его длинная седая борода; бледно-голубые глаза ничего не выражали; он, казалось, ничего не замечал, словно впав в детство, и двигался неверной, дрожащей походкой, судя по его внешнему виду, бессознательно, не обращая внимания на окружающих{427}. Митрополит Питирим (присный Распутина), которого нашли скрывавшимся в Александро-Невской лавре, был в своей черной сутане, на шее у него висел золотой архиерейский крест; он казался «перепуганным до смерти». С полуоткрытым ртом и глазами, в которых светился ужас, он был похож на приговоренного к казни преступника, которого вели на эшафот{428}. Затем появился бывший премьер-министр Иван Горемыкин, «персонаж карнавала» со своими пышными бакенбардами; к его пальто была прикручена звезда царского ордена Святого апостола Андрея Первозванного – демонстративно, словно оберег{429}. Ивана Щегловитова, председателя Государственного Совета Российской империи и бывшего министра юстиции, считавшегося ярым сторонником и опорой прежнего реакционного строя, доставили под стражей в пять часов дня, его руки были связаны.

Однако того, кого искали все восставшие – печально известного министра внутренних дел Александра Протопопова, которого открыто презирали как ставленника императрицы и ее марионетку, – в его пустой квартире (которая ранее была разграблена, а тайно хранившиеся в ней солидные запасы шампанского ликвидированы) не обнаружили. Наконец в четверть двенадцатого ночи бывший министр сам, в потертой шубе, едва переставляя ноги, явился в Таврический дворец с повинной. После того как он два дня «бродил по улицам в поисках убежища у своих друзей, которые – все – отказали ему в нем», он сдался, заявив, что «желал стране лишь благополучия»{430}. После этого заявления он передал большую карту Петрограда, на которой были отмечены все полицейские тайники, – и был препровожден, «бледный и шатающийся», в тюремную камеру в Петропавловской крепости, где уже содержались многие другие представители старого режима{431} [60].

Весь вторник в Таврическом дворце царил хаос. Во дворце стоял «шум и гам: присутствовавшие взволнованно спорили, заявляли свои претензии, создавали группировки». Чтобы удовлетворить политические требования многочисленных соперничавших фракций, были сформированы всякого рода комитеты: «по продовольствию, по паспортам, комитеты журналистов, комитеты студентов, комитеты помощников женщин…по социальным правам, по вопросам справедливого мира, за избирательные права женщин, за независимость Финляндии, по вопросам литературы и искусства, за лучшее обращение с проститутками, по образованию, по справедливому разделу земли». В общем гаме и давке атмосфера в Екатерининском зале накалялась все более; многие делегаты стояли, вытянув шеи, чтобы видеть президиум, где ораторы забирались на стол, чтобы их было видно и слышно. «Шум оглушал все сильнее, в воздухе стояло облако пыли. Делегаты заваривали чай в своих чайниках, присев то там, то здесь. Гвалт и крик нарастали, как лавина»{432}. И во всем дворце, в каждом зале, в каждом комитете можно было снова и снова слышать, как обращались друг к другу: «товарищи»{433}.