такого поведения я просто не могла понять. Самым дальним путешествием, куда Эдвард отправлялся в одиночку, был инсценированный судебный процесс в Вашингтоне, округ Колумбия. Что он мог знать о зарубежных странах, поиске жилья и собственном пути в мире? Я пыталась задействовать полицию, но в восемнадцать лет он уже считался совершеннолетним. Я пыталась звонить на мобильный телефон Эдварда, но номер был отключен. Дома я просыпалась среди ночи и на две блаженные секунды забывала, что сын уехал. А потом, когда правда пробиралась под одеяло, цепляясь за меня, как ревнивый любовник, я принималась рыдать.

Однажды вечером я поехала в Редмонд, оставив спящую Кару одну в пустом доме, – дополнительное свидетельство моего плохого воспитания. Люка в трейлере не оказалось, зато там была его ассистентка. Студентка колледжа по имени Рен, у которой на правой лопатке был вытатуирован гигантский волк, работала на пару с Уолтером, чтобы на ночь с животными кто-то оставался, если Люк не жил с одной из своих стай, что в те дни случалось почти всегда. Когда я постучала в дверь, Рен уже завернулась в одеяло и почти заснула. Мне показалось, что я заметила на ее лице испуг – и неудивительно, ведь я приехала разъяренной, – когда девушка указала мне на вольеры. Стояла ночь, и Люк бодрствовал в компании волчьей семьи, борясь с большим серым волком, когда я подошла и встала как привидение у забора. Моего вида оказалось достаточно, чтобы он сделал то, чего я раньше не видела: вышел из роли и стал человеком.

– Джорджи? – настороженно спросил он. – Что случилось?

Я чуть не рассмеялась в лицо: действительно, что случилось? Люк справлялся с отсутствием сына по-своему: он старался держаться поближе к семье, только не ко мне и Каре, а к волчьему братству. Он не задерживался дома достаточно долго, чтобы увидеть, как я ставлю тарелку для Эдварда, когда накрываю на стол, и заливаюсь слезами. Он не присаживался на кровать сына и не обнимал подушку, которая еще пахла Эдвардом.

– Я должна знать, что ты ему сказал, Люк. Мне нужно понять, почему он ушел.

Люк вышел через двойную калитку вольера и остановился передо мной снаружи:

– Я ничего не сказал.

Я уставилась на него, не веря ушам:

– Неужели ты разочаровался в сыне, потому что он гей? Потому что ему неинтересны дикие животные и он не желает все время торчать на природе? Потому что он оказался непохожим на тебя?

По лицу Люка промелькнула вспышка гнева, но муж сдержался.

– Ты действительно так обо мне думаешь?

– Я думаю, что Люка Уоррена заботит только Люк Уоррен! Не знаю, вдруг ты боишься, что Эдвард испортит твой имидж на телевидении! – Последние слова я уже выкрикивала.

– Да как ты смеешь! Я люблю сына. Я люблю его.

– Тогда почему он ушел?

Люк замешкался. Я даже не помню, что он сказал после краткой паузы, но слова значили намного меньше, чем бесконечно малая запинка. Потому что это единственное мгновение неуверенности стало холстом, где я смогла рисовать свои худшие страхи.

Через три недели после отъезда Эдвард прислал мне открытку из Таиланда. В ней он написал новый номер мобильного телефона. Он сказал, что устроился на работу учителем английского языка, снял квартиру и любит нас с Карой. Об отце он не упоминал.

Я заявила Люку, что хочу увидеться с сыном. Несмотря на то что на открытке не было обратного адреса, а Таиланд – большая страна, неужели сложно будет найти восемнадцатилетнего учителя белой расы? Я позвонила турагенту и заказала билет на самолет, планируя потратить деньги, которые мы откладывали на черный день.

И тут один из драгоценных волков Люка заболел, и ему потребовалась операция. Оказалось, что денег больше нет.

На следующей неделе я подала на развод.

Таковы были мои непримиримые разногласия: сын ушел. Во всем виноват муж. И я никогда не прощу ему этого.

Но я до сих пор храню один маленький грязный секрет: это я посоветовала Эдварду поехать в тот день в Редмонд, уговорила открыться отцу, как он открылся мне. Если бы я этого не предложила или если бы я присутствовала при разговоре Эдварда с отцом, как бы отреагировал Люк? Вдруг Эдвард не покинул бы нас?

Если посмотреть с такой точки зрения, это я виновата в том, что на шесть лет потеряла сына.

Вот почему сейчас я ни за что не повторю ту же ошибку.

Я первая признаю, что не идеальна. Я пользуюсь зубной нитью только перед визитом к стоматологу. Иногда я поднимаю еду с пола. Однажды я даже шлепнула близнеца, когда тот выбежал на середину дороги.

И я понимаю, как мой поступок должен выглядеть со стороны. Я бросаю дочь, завернутую в бинты и израненную до глубины души, и бегу за сыном, который выдернул вилку из аппарата искусственного дыхания своего отца. Я знаю, о чем говорят люди, пока иду позади охранников и больничного адвоката, окликая сына по имени, чтобы помнил: он не одинок.

Я выгляжу как плохая мать.

Но если я не побегу за Эдвардом, если не попытаюсь объяснить больнице и полиции, что он не хотел, разве не стану еще худшей матерью?

Я плохо справляюсь со стрессом. Вот почему я никогда не появлялась в телепередачах Люка. Вот почему, когда он уехал в дикие леса Квебека, я начала принимать прозак. Всю прошлую неделю я изо всех сил старалась держать себя в руках ради Кары, хотя ночевать в больнице – все равно что бродить по вымершему городу, а при виде выбритой головы Люка и стягивающих кожу швов хотелось поджать хвост и убежать. Я сохраняла спокойствие, когда приходила полиция и задавала вопросы, на которые не хотелось знать ответы. Но сейчас я добровольно бросаюсь в борьбу.

– Я уверена, что Эдвард может все объяснить, – говорю я адвокату больницы.

– И у него будет возможность это сделать, – отвечает она. – В полицейском участке.

Как по команде раздвижные парадные двери больницы открываются, и входят двое полицейских.

– Нам еще нужно взять показания у медсестры, – говорит один, пока другой надевает на моего сына наручники. – Эдвард Уоррен, вы арестованы за простое нападение. Вы имеете право хранить молчание…

– Нападение?! – ахаю я. – Он никому не причинил вреда!

Адвокат больницы смотрит на меня как на сумасшедшую:

– Он толкнул медсестру. И мы обе знаем, что он сделал не только это.

– Мам, все в порядке, – произносит Эдвард.

Иногда мне кажется, что всю свою жизнь я разрываюсь на две части. Я хотела работать, но также хотела иметь семью. Мне нравилось, как под кожей Люка