– Потому что она знает, что я с собой сделал. Ты бы никогда и не подумала, что она может быть нежной. Но мы тогда были так молоды, и между братьями и сестрами есть что-то вроде взаимопонимания. Общая история. Не могу тебе передать, любовь моя. Ты такая, какая есть, и я думаю, ты можешь попытаться повторить это, только чтобы доказать мне, что ты это можешь. Я только скажу, что это было подобно тому, как ты решилась отправиться сюда со мной, или тому, как я тысячу лет позволял волку питаться моей печенью каждый день, или тому, как медленно задыхаться от газа цвета желчи, как умирать каждую секунду, чтобы избежать смерти. Во мне все еще есть то место, где раньше была смерть. Теперь там боль, такая же, какую чувствуют некоторые люди в ногах, которые им ампутировали до колена. Это моя боль, и поделиться ей я не могу. И не стал бы, если бы мог. Я буду стареть вместе с тобой, если тебе так лучше. Буду отвечать морщинкой на каждую морщинку, седым волосом на каждый седой волос, скрипом суставов на скрип суставов, опухолью на опухоль. В старости ты будешь такой прекрасной!

– Смерть не властна, – сказал Иван, и Марья с Кощеем, обернувшись, уставились на него так, будто он только что появился из ниоткуда.

Марья в последнее время стала как кошка. То, чего она хотела больше всего, полностью захватывало ее внимание, да так, что она категорически не замечала ничего, кроме предмета своей одержимости. Затем появлялось что-то новое, и она вцеплялась в это тем же самым немигающим взглядом. Она знала себя, знала, как медленно, годами, становилась кошкой, волчицей, змеей – кем угодно, только не девушкой. Как она выжала из себя девичество, будто смерть. И теперь Иван сидит тут, намеренно не прикасаясь к хлебу, толсто намазанному маслом, ожидая, когда она обратит на него внимание и выкажет уважение. Она смогла забыть его напрочь в одно мгновение, когда Кощей притянул ее к себе, как маленькую луну, и она знала это, и чувствовала, как ее расщепляет, раздирает между ними – на ее человеческое и ее демоническое.

– Хорошо сказано, – снизошел к нему Кощей, обволакивая слова великодушием. – Пожалуйста, мальчик, поешь, никто от этого не объявится и не будет злорадствовать, что раз ты поел, то теперь должен остаться здесь на полгода. Ты же умираешь от желания съесть кусочек мяса.

Иван уставился на масло, не отрывая глаз от его сияния.

– Ты сказал, что это страна чертей.

– Сказал. Тогда я, должно быть, и есть черт. И она – черт. Как тебе повезло оказаться в такой замечательной компании?

Марья попыталась помочь ему. Она помнила, как это было сложно:

– Он просто тебя дразнит, Иван.

Кощей внезапно оскалился, губы его растянулись, обнажив острые и неожиданно желтоватые с чернотой зубы. Он бросил свой кубок в стену. Тот не разбился, а тяжело ударился об пол.

– Только не это имя, – зарычал он. – Только не в моем доме. Зови его как угодно, если уж тебе так нужны бездомные животные.

Марья поднялась с его коленей, ее распущенные волосы завесой упали на лицо Кощея. Он ее отвергнет, что бы он ни говорил. Она не чувствовала боли там, где было его отторжение, теперь уже не чувствовала. На самом деле Марья не чувствовала почти ничего, кроме желания, бесконечного желания, которое свернулось в ней и терзало, требуя Кощея, вина, гуся или дыню, а то и приклада ее костяной винтовки. Это желание пережило все битвы вместе с ее кулаками и с ее оружием. Оно было волчьим, цепким. Оно проглотило Ивана Николаевича. Она уже не помнила, когда была счастлива или печальна. Только голодна. Только пустая, жадная, ненасытная. Будто она так и не сняла тот кожаный фартук, ту черную шубу, тот ужасный красный грим.

Кощей крепко держал ее руку в своем холодном кулаке.

– Не покидай меня, – сказал он безнадежно. – Никаких правил, кроме этого. Не покидай меня.

* * *

Кощей Бессмертный позволил Ивану переночевать в доме Марьи. Он любил выказать благородство. Ему нравилось быть великодушным, если в конце не надо было делиться. Поэтому Марья не удивилась, когда он поймал ее за кончики волос и снова притянул к себе, как только золотая голова Ивана скрылась в конце парадного зала Черносвята. Он наматывал ее волосы на кулак и снова отпускал, скользя по ним большим пальцем.

– Все мои ониксы, мои агаты, мой обсидиан. Все мои черные сокровища в одной этой пряди, – мурлыкал Кощей. – Какими длинными стали твои волосы. Ты могла бы задушить ими человека.

Марья выпростала тяжелую, как канат, косу из его кулака и теперь наматывала ее вокруг Кощеева горла, притягивая его лицо все ближе к своему. Он пах ячменем и старыми деревьями. Хотя он, вероятно, нарочно выбрал запах, который ей нравится. Марья Моревна трепетала в руках мужа. Он прижал свой лоб к ее лбу, опустив длинные ресницы.

– Тебе лучше уйти с ним, – хрипло прошептал Кощей, – когда он позовет. Уйти, нарожать детей, целовать их ссадины и учить их читать.

– Ты только говоришь так.

Воздух между ними сгустился, вздулся узлами.

– Я только говорю так.

Он оттолкнул ее от черного пиршественного стола к широкой длинной стене, увешанной серебряными гобеленами с вытканными на них павлинами, яблоками и архангелами с длинными зубами. Из глазков на хвосте одного павлина свисали длинные цепи.

– Я только говорю так. Оставайся со мной навсегда, навсегда, пока не умрешь, но и после я буду хранить твои кости и прижимать их к груди.

Он поднял одну ее руку и приковал цепью. Марье эти цепи были знакомы. Она их приручила и повелевала ими. Хотя ей хотелось говорить спокойным ровным голосом, сердце дергалось, будто вырываясь из захвата. Дыхание вернулось. Она искала его глаза, пригнув голову, чтобы поймать взгляд:

– Кощей, это я. Твоя Маша, твоя Маруся. Какое мне дело до детских ссадин?

Он приковал другую ее руку к серебристой парче, и Марья, беспомощная, повисла на цепях. Но ее кровь и желание подхлестывали друг друга, и после стольких распятий на этой Кощеевой стене она знала, что в этот раз она не беспомощна. Его страх читался в каждой до точечки знакомой черте его лица.

– Но если ты уйдешь с ним, ты будешь в опасности. Вий не всегда уважает уговоры. Наше согласие позволяет тебе только оставаться в живых, но не гарантирует тебе счастья, или отсутствия увечий, или хоть какой-то безопасности для близких. Я договаривался только о тебе, больше ни о ком. Если ты покинешь меня, он однажды придет за тобой с серебряными ножницами, и ты падешь. Если бы он не был трусом и не опасался меня, он бы давно уже это сделал.

– Нет нужды отсылать меня ради моего блага, словно ребенка. Я решила сражаться, и мой выбор не изменился.

Но, как только она произнесла это, Марья Моревна узнала, что солгала. Она хотела конца войны. Конца холода и черноты и одной стороны дороги, посеребренной смертью.

Кощей открыл шкаф и вытащил длинную березовую ветку, белую и тонкую:

– Я собирался подарить тебе жизнь, полную алчности и изобилия, – сказал он, поводя веткой над ее грудью. – Я хотел сохранить твою невинность, чтобы я всегда мог насытиться твоей чистотой на завтрак, обед и ужин. Ты можешь стать невинной снова. Не верь тому, что говорят, будто никто не может снова стать невинным. Ты можешь. Просто большинство даже пальцем не пошевелят для этого.