– Да почему нет? – пожала она плечами. – Это весело. Даже приятно.

– Только не для меня. Ты мне приятна, пшеница в лучах солнца приятна, когда масло и яйца – свежие, и такие вот папиросы, которые я сам набиваю, как мне нравится. От волшебства же с меня будто кожу сдирают и снова надевают, только другой стороной.

Марья опустила щетку и взобралась на кровать, отдаваясь радости того, что по-кошачьи голодная подстерегает его. От того, что знает больше, чем он. Вот так и Кощей себя чувствует, все время.

– Ну, – промурлыкала она, – я тоже люблю все это. Я не хочу выбирать между тем и этим. Кощей и не заставляет выбирать.

– Нет, – сказал Иван тихо, гладя ее лицо рукой. – Заставляет. Просто когда он сдирает с тебя кожу, на вкус это – свежее масло, а на вид – солнце в пшенице.

Марья нахмурилась. Если бы он только позвал ее, если бы только вел себя как птица, как тот человек в черном, ей бы все это далось гораздо легче.

– Иван, ты нас не понимаешь. Замужество – это личное. В нем и свои дикие законы, и секретные истории, и своя жестокость. И то, что происходит между женатыми людьми, непостижимо для окружающих. Мы кажемся тебе ужасными и трудными, и ты видишь, как брызжет наша кровь, но то, что между нами, завоевано дорогой ценой, и мы это устроили так, как хотели, именно такого цвета и такой формы.

Иван поцеловал ее, нерешительно, нежно, как мальчик целует девочку на школьном дворе. Ее рот наполнился теплом.

– Посмотри, как ты целуешь меня, Марья Моревна, – прошептал он, – а сама в это время рассказываешь, что такое замужество.

– Это эгоистично, копить припасы, Иван Николаевич, когда можно поделиться, каждому по потребности. Почему мне нельзя иметь и то и другое? Вас обоих, Ленинград и Буян, соленое и свежее, человека и птицу.

Он снова поцеловал ее, глубже, и вкус его поцелуя был ярок, ярче, чем кровь.

– А что тогда между нами, Маша?

– Ничего, – выдохнула она. Как он посмел назвать ее Машей так скоро! – Пока ничего.

Марья Моревна вцепилась в его плечи, толкнула на спину и взобралась сверху. Она сжала его узкие бедра между бедрами львицы и поцеловала со всем своим умением завладевать и кусать, вкладывая все, что у нее было, в этот поцелуй. Ее волосы упали на его лицо, как черная завеса, закрывшая весь свет, и она вонзила его в себя одним движением.

Иван ухватился рукой за ее шею, двигаясь под ней, выгибая спину, чтобы прижаться теснее. Он стонал под ней, прикрыв длинные, как у девушки, ресницы цвета старой монеты.

– Поехали со мной в Ленинград, – шептал он. – Возвращайся.

Вот. Вот он и предложил. И я должна выбирать. Война и позади меня, и впереди. Женщина, которой я не знаю, которой я могла бы стать, человечья женщина, целая и горячая.

И вот в глубине себя Марья почувствовала, как ее старый дом на Гороховой улице, на Комиссарской улице, на Дзержинской улице раскладывается, скрипит и манит, и слышно зеленое журчание Невы. То, что она не разрешала себе вспоминать, вылилось на нее из поцелуев Ивана, из его кожи, из его семени. Она почувствовала запах моря. Но 1942 год уже совсем близко, подумала она в отчаянии, чувствуя, как его тепло заливает ее исхлестанный живот. Совсем скоро.

И сердце Ивана Николаевича сломалось внутри Марьи Моревны, и его осколки глубоко впились в ее кости, а звезды видели это через окно.

* * *

Позже, когда они по-братски разделили на двоих воду и несколько ломтиков красного мяса, Марья увидела, что из кармашка его кителя выглядывает красный галстук, который Иван Николаевич повязывал на рукав. Она потянулась и прикоснулась к его кончику, который высовывался из кармана, как язык.

Иван слегка улыбнулся:

– Это мой галстук юного пионера. Я не знаю, почему все еще ношу его. Мне просто нравится. Когда я был маленьким, мне казалось, что он меня защищает. Мне было спокойно, будто никто не может мне навредить, потому что я хороший и я вместе со всеми.

Он задумчиво и тепло смотрел на нее. Глаза его, чайного цвета, при свечах потемнели и стали почти черными, как у Кощея, только пристальный взгляд Ивана удерживал ее в теплом круге простых ночных истин. Марья ничего не ответила, затаила дыхание. И тогда он сделал это, и ей показалось, что сейчас ее тело разорвется на части. Иван Николаевич отвязал галстук от своего кителя и, приподняв ее длинные волосы, надел галстук на обнаженную шею Марьи Моревны так, чтобы концы спадали на грудь, проливаясь на нее будто две алые, словно кровавые, слезы.

* * *

Марья проснулась на дне бездонного колодца еще до зари, распахнув глаза в темноту. Она села выпрямившись, не ощущая исходящего от бока Ивана приятного тепла. У ее туалетного столика сидела серебристо-белая женщина, трогая длинными белыми пальцами баночки, одну за другой. Ее длинные белые волосы свисали до пояса. На шею она надела камею с идеально вырезанным портретом женщины с длинными белыми волосами и серебряной звездой на груди.

– Машенька, дорогая, – вздохнула мадам Лебедева. – Как я по тебе скучаю. Как я хочу с тобой поговорить.

Мавка повернулась, и серебряная звезда на ее груди бросила волнистый отблеск на потолок. Ее веки были покрыты тенями самого легкого оттенка, Марья таких еще не видела.

– Я не причиню тебе вреда, – мягко сказало привидение. – Обещаю. После стольких лет ты все еще не веришь, что я никогда бы не потащила тебя за собой. В этот ужасный час можно говорить что хочешь. Я ждала этого. Скажи мне одно словечко, Маша. Признай меня. Я люблю тебя. Когда становишься мертвой, стыд спадает, как старая рубашка. Ничего не стоит признать это. Я люблю тебя. А ты меня любишь?

Веки Марьи тяжело сомкнулись – но она с усилием снова открыла их и пристально посмотрела на свою старую подругу. Она едва выносила вид ее лица. Ей хотелось подбежать к ней и обняться, но нет, только не это. Никогда. Она, может, и не хочет утащить Марью, но это все равно случится – так неизбежно падение с большой высоты под действием силы тяжести. Говорить ей не хотелось. Однако груз прошедших лет, проведенных без оглядки назад, не замечая серебряных шагов за спиной, этот груз тяжело давил на нее.

– Я люблю тебя, Лебедь, – наконец ответила Марья Моревна и заплакала, медленно, без звука, без слез. Она пересохла, полностью.

– Это не так плохо, моя дорогая, – быть мертвой. Это все равно, что быть живой, только холоднее. Вкус притупляется. Все чувства тоже. Помаленьку забываешь, кем ты был. Любви тут не много, зато много водки и воспоминаний. Похоже на встречу выпускников школы, только пирожные и пирожки сделаны из пыли. И вечно идет война. Но война и так всегда идет, не правда ли? А вид всего теплого, душевного раздражает, просто бесит как никогда. У меня не осталось ничего теплого, как видишь. А так хочется. И я не так хорошо все помню. Будто становлюсь старой, – но постареть здесь я уже не могу. Все равно, я рада, что ты заговорила, пока я тебя еще не забыла.