– Я думала, что, если я не смотрю на тебя и на других тоже, вы уйдете и мне можно будет забыть вас.

– Однажды мы уйдем. Или забудем, кто ты такая, но все равно будем цепляться за тебя по привычке, и все, что мы будем знать, это что всегда цеплялись за девушку с темными волосами, кем бы она ни была.

Мадам Лебедева прикоснулась к зеркалу, глядя на себя так, будто увидела прекрасную незнакомку. Мокрое серебряное пятно расплылось от кончиков ее пальцев, будто бы стекло замерзло.

– Это больно? – прошептала Марья. – Когда умираешь?

– Я не помню. Я несла тебе вуаль – ну действительно, как ты могла выйти замуж без вуали, Маша? Это же позор. Я несла вуаль, когда кто-то в меня выстрелил. На секунду мне показалось, что я за что-то запнулась, а потом убийца взял меня на руки – о, как они блистали серебром! – и прикоснулся ртом к моей ране. Он сосал, как ребенок, и я подумала, что уже никого не выкормлю грудью, никогда, – и после этого я умерла. Это будто тянешь за веревку изо всех сил, и вдруг ее отпускают, и ты падаешь, потому что напрягался так сильно, что не смог удержаться на краю. Я покрыла свое тело цветами. Мне оно так нравилось. И ты знаешь, во время битвы за Черносвят фосфорная бомба попала в старое кафе волшебников. Теперь оно в нашей стране, и я могу сидеть там, когда захочу. Суп из пыли, пельмени из пыли. Тарталетки из пепла. – Внезапно Лебедева указала на Марью, голос ее зазвенел: – Ты должна уйти с Иваном. Послушай подругу. Я все еще волшебница, я все еще многое ведаю.

– Это разобьет сердце Кощея.

Она решила остаться. Она решила уйти. Во сне она решала это тысячу раз. Ее сны расщепились пополам.

– Э-э-э… Это и раньше с ним случалось. И это не сердце. Ты должна позаботиться о себе. Очень скоро мой хозяин решит, что твоя винтовка принесла достаточно бед, и он явится, чтобы тобой поживиться, забыв про договор. Почему бы тебе не пожить мирно до этого? Ленинград в 1940 году – такое тихое местечко. Ты могла бы быть счастлива.

– Я едва знаю этого мальчика.

Марья впитывала вид своей подруги, между ее грудей появилась тупая боль. Ей надо перестать говорить с Лебедевой, она должна остановиться – но не может.

– Ты и Кощея едва знала. Похищение невесты очень сближает с женихом.

Марья Моревна провела рукой по глазам:

– Лебедь, почему? С какой стати мне уезжать из Буяна? Это мой дом.

– Потому что так все и бывает. Так он умирает. Так он всегда умирает. Только так он может умереть. Умирание – это часть замужества, не менее важная, чем занятия любовью. Он не будет знать, что дальше делать, если ты его не прикончишь в какой-то момент.

– Я никогда его не убью! Даже если бы я ушла, если бы оставила его, я никогда бы его не убила!

– Ну посмотрим! Но ты уйдешь. Потому что ты все еще довольно молода, и тебе нужно ощутить солнце на лице, высокое ленинградское солнце, чтобы щеки твои покраснели. Давай засыпай и не думай о том, сколько людей сегодня умрет.

– Кощей меня не отпустит.

Да так ли? Скорее всего, он найдет другую девушку. Возможно, все начнется заново, только без Марьи Моревны, и ей удастся украсть у времени передышку.

– Он слишком гордый для этого. Думаешь, он других когда-то останавливал?

– Я не такая, как другие.

– О, Маша, ну как ты не видишь? Ты такая же. Вот и Иван появился. Это все равно, что услышать – полночь, пора спать, малыш. Нельзя иметь и то и то. На войне всегда приходится выбирать сторону. Ту или другую. Серебряную или черную. Людей или чертей. Если захочешь стать мостом, проложенным между ними, они тебя разорвут пополам.

Марья протянула руки: только Лебедева могла услышать ее страх, увидеть раны, которые прятались в ее челюсти – в том месте, откуда Кощей забрал ее волю.

– Лебедь, как я смогу жить в том мире? Я уже едва ли человек. Я была там только ребенком, как мне найти в себе девочку, которой я была до знакомства с волшебством? Тот мир меня не полюбит. Он изобьет меня, изваляет в снегу, отнимет галстук и оставит в крови и позоре.

– Ты будешь жить так, как в любом другом мире, – ответила Лебедева. Она протянула руку, будто хотела схватить ладонь Марьи, будто хотела прижать ее к щеке, но потом сжала пустоту так, будто держит руку Марьи в своей.

– Тяжело и печально.

Медленно, с бесконечной тщательностью женщины, что наряжается в театр, мадам Лебедева начала вытягивать свою длинную шею – дальше, еще дальше! – ее грудь покрылась перьями, ее стройные ноги подобрались, и вот она превратилась в белую лебедь с черной полосой на глазах. Она вскочила на подоконник и улетела в промозглую болезненную ночь.

Так вот Марья Моревна и украла человечьего юношу с золотыми волосами и потянула его за собой вдоль по ледяным, темным на утренней заре улицам, отзывающимся серебряным эхо. Они держались левой стороны и не оглядывались. Иван Николаевич сидел позади нее на лошади с красными ушами и маленькими копытами, которая была не из того же приплода, что Волчья Ягода, а скорее племянником по кривой-косой побочной линии, как это считается у парнокопытных. Лошадь не была ни в малейшей мере одержима механическими склонностями, а только любила свою хозяйку и была рада, глубоко на уровне клеточной памяти побочной линии, послужить орудием похищения. Марья, в свою очередь, удивлялась, как стынут на ветру ее зубы, и бывает ли такая любовь, чтобы не надо было ночью никуда бежать, без этих чувств, этого прорыва через темные земли; без страха, что кто-нибудь: мать, отец или муж – может горестно протянуть руку и утащить ее обратно. Иван держал ее за талию, а лошадь уносила их в лес, не обращая внимания на ветки и камни. Он ничего не говорил. Она тоже не знала, что сказать. Она его забрала, а что можно сказать вещи, которую забираешь? Кости ее гремели от скачки, колени поскрипывали, старая метка под глазом пульсировала.

Однако никакая рука не остановила бег их коня. Никакой черный стражник не полетел через желтые лиственницы, чтоб за волосы втащить ее обратно. Утреннее солнце в благородном негодовании метило их красным, обвиняя в содеянном. Под его укоризненным взором так и ехали они через день, приближаясь к полудню. Через полдень, ближе к ночи. Звезды рисовали карту небес по черноте над их головами.

Наконец, лошадь с красными ушами заржала, сплюнула и упала на колени в заснеженной тени на лесной поляне. Они прибыли к большому поместью, с очагами, светящимися и мерцающими в каждом прозрачном окне, с уютной беззаботностью дома очень богатых людей. Тут уж точно была конюшня и сено. Лошадь привела их куда надо. Большая стеклянная дверь стояла приветливо приоткрытой. Глаза у Марьи слезились от ветра и снега. Она вглядывалась, не решаясь войти. Наверняка все это подстроил Кощей, чтобы обременить ее чувством вины, напомнить пушистые тихие избушки на пути в Буян. Чтобы пробраться в их постель, как табак, что беззвучно появляется на столе.