– Нехорошие облака! – крикнул Димка, подбавляя газу ревущему и трясущемуся на дороге «Уралу».

Георгий Михайлович тоже посмотрел в небо, стал на ходу закуривать, пряча в горсти спичку.

Обогнали два трактора, навстречу пропылил один с груженным пшеницей прицепом. Щебень дороги кое-где посыпан янтарными каплями зерна. Балташов все больше и больше раздражался, любая мелочь, казалось, могла окончательно выбить его из колеи. Равнодушная покорность обстоятельствам и стихии боролась с желанием сопротивляться, действовать; надежда пробивалась из-под уверенности в скорой и необратимой катастрофе…

За перевальчиком открывается вид на лучшие поля «Захолмья», куда стянута вся зерноуборочная техника. Поля поделены снегозащитными полосками из шиповника и тополей. Два ржаво-красных пятна «Сибиряков» на золотисто-желтом фоне. Один комбайн стоит, а другой медленно ползет, вращая мотовилом, срезая, будто саранча, колосья. За комбайном остается сероватая дорожка оголенной земли и посередине ее – полоска соломы. Третий комбайн, прицепной, на другом краю поля; он, кажется, тоже стоит.

Георгий Михайлович заерзал на сиденье, нервно затягивался в конце концов раскуренной сигаретой. Димка вилял с одного края дороги к другому, сгоняя мотоцикл по крутому спуску.

Комбайнер, его сменщик и Саманов сидели в тени от «Сибиряка». Перед ними расстеленная на жнивье тряпка с провизией, – видимо, только что перекусывали.

– Ну, и чего стоим? – слезая с мотоцикла, раздраженно спросил Балташов.

– Горючее кончилось. – Саманов поднялся ему навстречу.

– Послали?

– Уж часа полтора как послали.

Георгий Михайлович помялся, переступая с ноги на ногу, что-то соображая, оглянулся на дорогу. Саманов в это время докладывал:

– Из района были три машины, загрузили их.

– Что? – Балташов, задумавшись, не расслышал.

– Были, говорю, три машины. Загрузили.

– Путевки-то отметил? А то потом открестятся, сволота.

– Отметил, конечно, и номера записал, – кивнул агроном. – Как там насчет погоды?

– Да идет, вроде бы… – Георгий Михайлович вдруг как-то весь расслабился, посветлел лицом. Стал спокойным и ленивым. Не спеша, будто гуляя, прошелся по скошенной полосе, попинал щетинистую, ссохшуюся в камень землю. Глубоко вдыхал густой дух нагретой догоряча пшеницы, смотрел на ее прямые, высокие стебли, на поникшие и набухшие колосья. Подошел ближе, резанул ребром ладони по верхушкам. Выпало, шелестя об засохшие, уже мертвые былки, провалилось на землю несколько зернышек. Даже слабых порывов ветра хватило бы сейчас, чтобы подпортить пшеницу.

– Опоздали мы, Юрьич, – сказал Балташов. – Опять пропадет урожай.

Саманов безнадежно возразил:

– Пронесет, может быть.

– Если и пронесет даже… такими темпами пока проваландаемся, оно и без всякого урагана все вытечет.

– М-да… Вы трактора не обгоняли?

– Обгоняли, – равнодушно ответил Георгий Михайлович. – Обгоняли…

– Сейчас заправим, покосим еще.

– Давайте, давайте…

Нехорошая, пустая тишина повисла над землей. Одиноко и нерадостно стрекотал неподалеку работающий комбайн. Воздух словно бы замер и окаменел. Ни мух, ни назойливой мошкары, кузнечики замолчали. Даже вечно беспокойные листья осин лесополосы успокоились и притаились, – казалось, чего-то ждали, к чему-то прислушивались.

– Слышишь? – спросил Балташов.

Агроном с надеждой уставился на дорогу.

– Да, кажется, едут.

– Не то. Слышишь, тишина какая?

– М-м-да…

Комбайнеры поднялись, тревожно озирались по сторонам. Димка сел на мотоцикл. На макушку горы вынырнули «Беларуси», но и их тяжелое рычание не разбило каменной тишины.

– Вон, наконец-то! – обрадовался Саманов, крикнул комбайнерам: – Сейчас тронемся, ребята!

Георгий Михайлович усмехнулся:

– Поздно, Юрьич. Глянь вон туда. – И пошутил: – Ну, запоминай, где не скосили, на следующий год и сеять здесь не надо будет. Хе-хе.

С юго-запада, из диких, бесплодных степей бежали похожие на каких-то морских каракатиц коричневые комочки перекати-поля. Цеплялись за кусты и травы, дергались, вырывались и снова бежали, спасаясь от безжалостной, страшной силы. В небе от горизонта к зениту, клубясь и пенясь, расползался красивый, багрово-серый дым. Как будто огромный злой великан, пуская огонь, шагал по земле. Дотянулся до солнца, схватил его в кулак, и стало почти темно.

– Георгий Михалыч! – кричал Димка, дергая педаль «Урала», от волнения никак не заведя мотор. – Георгий Ми… садись же! До коровников успеем. Там переждем. Георгий Михалыч!

Балташов достал сигарету, размял толстыми шершавыми пальцами. Закурил, поправил бейсболку и пошел к мотоциклу. По полю уже стлалась первая, пока слабая и теплая волна ветра, примериваясь, гнула перезревшую пшеницу, трогала гибкие ветви осин. А дальний перелесок уже утонул в пыльной бездне мчащейся бури.

1998 г.

Весь сентябрь и первую неделю октября стояла необыкновенная для этих мест, удивительная теплынь. Ребятня и молодежь загорали, даже плескались в озере, взрослые торопились докончить до зимы неотложные, неубывающие дела, а всякое повидавшие на своем веку старухи, собравшись на скамейке возле чьих-нибудь ворот, вяло, с привычной тревогой пророчили: «Не к добру это, о-ох, не к добру. Страшной зимы надо ждать…»

Но, казалось, зимы не будет. Зацвела по второму разу смородина, взошло новое поколение лебеды и крапивы; отжившие было, засохшие огуречные плети и те вдруг выбросили свежие побеги, зажелтели цветочками.

Удивительно.

И все же в этой непредусмотренной, второй за год, весне угадывалась худосочность, какая-то пародийность на весну настоящую. Дни, хоть и теплые, становились все короче, земле не хватало соков питать растения. Люди тоже устали и, радуясь новому погожему утру, хватаясь за работу, в душе ждали мороза и снега, что закроет собой недоделки, убелит грязь, даст передышку.

Девятого октября наконец-то подул с Саян, с уже белых, но далеких отсюда, еле различимых взглядом вершин, пахнущий снегом ветер; солнце то и дело заслонялось летящими тяжелыми тучами, их становилось все больше, и вот они закрыли солнце совсем, не пропуская к земле горячие пики лучей, окрашивая мир коричневато-серым…

Люди заторопились, забегали по дворам, собирая какие-то тряпки, пряча под навесы ящики, доски, ведра, всякую мелочовку; докапывали на огородах чеснок и морковь, рубили капусту. Казалось, вот-вот тучи прорвутся и обрушится снег.

Но снова обманула природа. Наверно, слишком быстро гнал ветер тучи, не дал им разродиться над этим селом, увел куда-то на юг, в степи. А здесь опять голубое, словно бы летнее, небо, солнце слепит глаза, чирикают воробьи – внеочередная весна продолжается. Только вот в воздухе нет больше жизни. Знаменитая хрустальность сковала его, каждый звук сопровождается еле уловимым перезвоном, предметы видятся до странности четко, выпукло. И, значит, скоро уже нагрянет мороз, вытравит аромат перезрелых трав, земляного пара, запах киснущих озерных водорослей. Превратится хрустальность в толстое ледяное стекло.