Выбирая место для переезда, Виктор Борисович зашел в маленький, при школе, краеведческий музейчик в райцентровском городе и увидел на стене карту юга Красноярского края 1884 года. Стал разглядывать, читать благозвучные названия сел и деревень: Ермаковское, Тигрицкое, Богородское, Арадан, Григорьевка… И вот наткнулся глазами на кружок с надписью «Захолмово», рядом – крестик, означающий церковь, и полумесяц – мечеть. От города недалеко, уже сто с лишним лет назад, судя по карте, была здесь дорога. И он поехал в это Захолмово.

Ни от церкви, ни от мечети, ясное дело, и следа не осталось; что село старинное, угадывалось лишь по зданию местной школы – двухэтажный кирпичный дом с замысловатой кладкой вокруг окон, под кровлей, да несколько изб из толстенных, чернющих бревен, с высоким каменным фундаментом.

На многих воротах известкой было написано «Продается!», а в конторе Чащеву с готовностью дали несколько городских адресов хозяев продающихся усадеб. Он присмотрел дом на берегу озера, определил на глаз, что огород соток двадцать, что сараюшки в неплохом состоянии. Да, поселиться можно. И отправился назад в город искать продавца. Без особого торга и волокиты купил. Перевез жену, вещи, книги…

На центральной площади почти все учреждения. Контора, где сидят управляющий и бухгалтерши, почта, фельдшерско-акушерский пункт, магазин (вообще-то магазинов два – промтоварный и продуктовый, – но еще до приезда сюда Чащевых все товары собрали в одном, разделив его на две половины, а второй магазин стоит на замке, с побитыми окнами, снятым шифером и ободранной со стен вагонкой); здесь же – клуб и библиотека, школа, окруженный ранетками памятник погибшим в Великой Отечественной войне, автобусная остановка, водонапорная башня; чуть в стороне – детский сад.

Хоть и бывает в центре Виктор Борисович по два раза на неделе, но всегда чувствует неудобство, неуютность какую-то. Вот шагают по площади несколько человек, и они кажутся толпой, рычащий у магазина «Беларусь» оглушает, а от дыма сгоревшей солярки из его выхлопной трубы перехватывает дыхание… Попади сейчас в город, сразу голова кругом пойдет, и забудешь, зачем там оказался. Да и что делать в городе? Давно не возникало нужды, и слава богу…

Первым делом надо зайти на почту.

Открывая дверь, успел заметить, как связистка Люда сворачивает газету, а почтальонша Светлана, обернувшись, тревожно стрельнула глазами на входящего… Почитывают барышни чужую прессу, первыми знакомятся с новостями. Ну да ладно, и Виктору Борисовичу хватит.

– Здравствуйте! – приветливо улыбается он. – Как жизнь?

Люда, смущенно хохотнув, ответила:

– Да ничего, ничего, спасибо. – И, пошуршав бумагой на своем столике, подала Чащеву три номера «Надежды». – Вот, только что привезли.

– У… А писем-то нет?

– Нет, к сожалению.

– М-да…

Тянет посетовать вслух, что давненько не получали вестей ни от сына, ни от дочери, что очень неспокойно от этого на душе, тягостно. Виктор Борисович сдерживается, не подает вида, прощается и степенно выходит на улицу.

Навстречу, со стороны магазина, шагает Тернецкий, высокий, сухощавый мужчина в клетчатой кепке и светло-серой штормовке, в обрезанных по щиколотку кирзовых сапогах. На спине, в растянутой сетке-авоське, буханок десять хлеба, меж ними синеют пачки «Беломора».

– Салют! – приподнял левую, свободную, руку, увидев Виктора Борисовича.

– Добрый день, Николай Станиславович!

Остановились на скрипучих плахах тротуарчика, что протянут от почты до магазина, поручкались. Не сговариваясь закурили. Чащев «Приму», а Тернецкий – «Беломор».

– Привезли-таки «явской» фабрики! – похвалился он, показывая на папиросной пачке значок «Ява». – Сейчас покупал, Майя так и сказала: «Специально для вас». Заставила двадцать штук сразу взять. А чего ж – я с радостью. Лучшее курево.

– Канская «Прима» все-таки лучше, – шутливо не согласился Чащев.

– Не-ет, не скажи…

Разговоры во время таких вот встреч у них обычно шутливые, простенькие, и отношения тоже бесхитростные, почти дружеские. Лишь однажды, два с лишним года назад, побыли они противниками. Во время выборов губернатора края. Николай Станиславович был наблюдателем от кандидата-коммуниста Романова, а Виктор Борисович – от тогдашнего губернатора Зубова. В клубе, где стояла урна, и не смотрели друг на друга, вид оба имели серьезный, чуть не воинственный, но победил третий кандидат – бывший генерал и малоудачливый московский политик, путавший в своих речах названия «Красноярский край» и «Краснодарский край». И вскоре после выборов Чащев и Тернецкий, успокоившись, примирившись с поражением, снова стали тепло здороваться, вернулись к таким вот разговорчикам и совместным перекурам.

– Вчера трактор нанял, – говорит Николай Станиславович, – привез сена копешку. Клубнику вот накрываю, сливы, яблоньки. Мороз обещают, а снег-то… где он?…

– Да-а, – кивает Чащев, – осень дурная в этом году…

Тернецкому за семьдесят пять, хотя выглядит, наверно, из-за высокого роста и природной сухощавости, намного моложе. Успел он повоевать – в неполных восемнадцать ушел в ополчение, когда осенью сорок первого немцы прорвались к окраинам Москвы. Сам он, как рассказывал, родом из столицы, отец преподавал минераловедение в Горном институте; позже там учился и Николай Станиславович, стал геодезистом. Но было это уже после войны… На фронте Тернецкий пробыл совсем недолго – в первом же серьезном бою посекли осколки, контузило. Три месяца провел в госпиталях в Мичуринске и Тамбове, а потом его комиссовали. Работал чертежником, в сорок шестом поступил в Горный. После войны искал тех, с кем уходил в ополчение, кое-кого отыскал, но из своей роты – ни одного. Ни единого, говорит, человека.

По распределению отправили его на Урал, в Нижний Тагил, а через три года, в пятьдесят четвертом, он перебрался в Иркутск. Изыскивал место для строительства Братской ГЭС, позже – Красноярской, бывал на том месте, где стоит сейчас Саяно-Шушенская. Но об электростанциях, о буровых он рассказывать не любитель, зато с удовольствием (несколько раз Виктор Борисович и Николай Станиславович с женами вместе отмечали праздники, тогда-то Чащев и узнал его биографию), подробно описывает, как бродили, увешанные футлярами, рюкзаками, со штативами на плечах, по якутской тайге, работали на Становом нагорье, как зимовали однажды, заблудившись, в заброшенном староверском скиту, а особенно, на каждом застолье, вспоминает Тернецкий случай на своей свадьбе.

«Идем, значит, расписываться в сельсовет. Мы впереди так с Ниной Матвевной, под ручку, понятно, а за спиной наши ребята из экспедиции, ее родня, подруги. Гармошка шпарит. Люди все улыбаются, которых по дороге встречаем, здоровья желают, счастья. Нина-то первой красавицей в поселке была, долго мне пришлось ее добиваться. И с кулаками, бывало. Ухажеров-то – у-ух-х! – На этом месте Николай Станиславович неизменно обхватывал свою пышную, улыбчивую супругу, подтягивал к себе, точнее – сам к ней накренялся, звонко чмокал в румяную, не по-старушечьи тугую щеку. – И тут из переулка, у меня – верите, нет? – сразу колени подогнулись, женщина с коромыслом… Уж насколько я вроде немаленький, метр девяносто два, а она еще на полголовы, да и в теле. Гора горой! И вышагивает так не спеша, плечи прямые, ведра плавно покачиваются, ничего в них не плещется… Всё, думаю, вот и свадебка. Вот и счастье впереди, туды-т твою… Ведь примета есть – бабу с пустыми ведрами встретишь, и день пустой получится. А здесь свадьба, первый день новой жизни, считай!.. Остановились мы с Ниной, сзади тоже стоят, притихли, гармошка играть перестала. Ошалели все от этой горы с ведрами, всех, думаю, мурашки продрали. А она перед нами, как символ, скажи, будущих пустых лет, будущей пустоты. С пустыми-то ведрами… И тут вдруг так улыбнулась, до последнего зуба, а они белые, большие, как рафинадины, улыбнулась и говорит: «Не бойтесь, полные ведра, полные». Так коромысло поднагнула, а в ведрах-то песок сахарный! По верхнюю зарубку сахара. «Ведра, – говорит, – купила, и в них сахара заодно. Малины натру!.. Идите, идите, милые, не бойтесь». Да-а, – Николай Станиславович снова поворачивался к жене, обнимал и целовал ее. – Нельзя, понятно, сказать, что вся жизнь у нас сахарной получилась, но и не пустой. Совсем не пустой. Двое сыновей, дочка, все с высшим образованием, у всех семьи, детишки. Шесть ведь внуков, у! Мы с Ниной Матвевной хорошо, считаю, поработали, ребята тоже работают, не прозябают. Стоит выпить за них, за детей. Давайте-ка!..» – Он поднимал фигуристую бутылку со своей любимой водкой «Серебро Сибири», разливал по хрустальным патрончикам.