— Вижу, Константин Семенович, вы не можете вспомнить этого господина.

Ведь ничего такого не сказал, а звучит так, будто приговор оглашают. Полицмейстеру стало не по себе. Хотя ему-то чего бояться?

— Как же не знать, прекрасно знаю, — наконец проговорил он.

— Что можете сообщить?

— Так ведь нечего сообщать. Умер он год назад.

— Неужели? Какая досада. Какова причина смерти?

— Никакой… То есть умер себе человек.

— Прошу все подробности.

Скрытая угроза прозвучала явственно. Сыровяткин ощутил себя приговоренным, не хватало только браслеты на запястьях застегнуть. Деваться было некуда. Он изложил все, что помнил по этому малозаметному случаю.

В марте прошлого год супруга Горжевского отправилась погостить к родственникам в Нижний Новгород. На обратном пути отправила телеграмму, чтобы муж ее встретил на Павловском вокзале. На вокзал он не пришел. Супруга взяла извозчика и добралась сама. Постучала в дом, дверь оказалась закрыта. Попросила помощи взломать замок. Когда дверь открыли, из гостиной пахнуло запахом разложения. На полу лежал Горжевский. Конечно, вызвали полицию. Сыровяткин прибыл сам, осмотрел. Никаких признаков насильственной смерти не нашел. Окна закрыты, дверь заперта изнутри. На всякий случай он вызвал Дубягского, который тогда еще бывал в человеческом обличье. Доктор подтвердил, что труп лежит около недели. Вид был соответствующий: лицо объели крысы. Причина смерти — сердечный приступ.

— Кто его опознал? — спросил Ванзаров.

— Так ведь жена его тут же была, — удивился Сыровяткин. — Человек в своем доме, в своей одежде лежит…

— После этого супруга его носит глубокий траур?

— Так изменилась, не узнать. Раньше Инна Леонидовна в ярких платьях ходила, веселая была, танцевала. А после этого вся в черном, только на кладбище и в церковь. Совсем от мира отгородилась. Уже год прошел, а она все по-прежнему. Еще у нее беда случилась.

— Какая же?

— От потрясения руки у нее пошли волдырями. Затонский осматривал, поставил диагноз: нервная экзема. Помочь нельзя.

— Печально. Где Горжевского похоронили?

— У нас, на старом кладбище…

— Значит, он женился на жительнице вашего города и переехал жить к ней в дом, — сказал Ванзаров, отчего-то опять заглядываясь на карту.

— Нет, Горжевская с мужем из столицы приехала.

— Тоже дом на 4-й Оранской купили?

— Разве это преступление? — ответил Сыровяткин и решился на отчаянный шаг: — Родион Георгиевич, я понимаю, у вас своя метода, мне в нее соваться нечего, но, может, проще будет, если не ходить вокруг да около, а спросите напрямик…

Ванзаров ответил не сразу, как будто выбирал, что можно открыть.

— Хотите напрямик, Константин Семенович? — наконец сказал он. — Извольте. Вам известно, что господин Горжевский в столице был доктором?

— Впервые слышу…

— То есть он у вас здесь никакой, даже частной, медицинской практикой не занимался? Соседей не лечил, например?

— Да ну, что вы! — Сыровяткин выразил полное изумление. — Разве такое можно. У нас город маленький, но закон для всех один. Как без патента посмел бы лечить. Невозможно такое. Дозволение врачебного комитета требуется.

— Рад слышать, — сказал Ванзаров, хоть в голосе его не было радости. — Описать Горжевского сможете? Составить словесный портрет?

Сыровяткин принялся теребить кончик носа.

— Портрет… Ну, роста среднего, такой господин лет сорока, без особых примет. Кажется, с сединой. Одет был обычно опрятно.

— То есть не помните, — закончил чиновник сыска. — Что ж, тогда шашки в ножны, сапоги в стремена.

Полицмейстер не так чтобы бодро, без прыткости, поднялся, готовый исполнять, что прикажут.

— Городовых брать?

— Они нам без надобности, — ответил Ванзаров, выходя первым.

На улице, отойдя от полицейского дома, он обернулся к Сыровяткину.

— Константин Семенович, хочу сказать вам нечто, только для вашего сведения.

— Как прикажете…

— Вы служите в полиции, и вам наверняка известно, что начальство получает сведения обо всем происходящем не только из официальных рапортов. В частности, от своих источников новости получает Особый отдел полиции…

При этих словах сердце Сыровяткина ухнуло в глухую и ледяную пропасть.

— Бояться нечего, знать разумно, — продолжил Ванзаров.

— Кто? — только спросил он.

— Не знаю и, по правде сказать, знать не хочу. Вы его без труда определите сами.

— Каким образом?

— Тот, кому вы разболтали, как я уничтожил ваши бутерброды…

Судя по желвакам, какие заиграли на лице полицмейстера, в догадках нужды не было. Нельзя было спрашивать, как такая мелочь указала на мерзкую крысу, что завелась у него под боком. Сыровяткин поверил сразу и окончательно. Как иначе. В таких делах справки не требуются.

— Не переживайте, — сказал Ванзаров. — Чаще всего предают друзья. На то они и друзья.

— Благодарю вас, Родион Георгиевич, — проговорил Сыровяткин, совладав с чувствами.

— Не вздумайте показать ему, что знаете. Появится другой, о котором вам даже предположить не удастся…

— Господин Ванзаров, — со всей искренностью проговорил Сыровяткин, — можете целиком и полностью рассчитывать на мою помощь. И поддержку…

Ванзаров крепко пожал протянутую ладонь.

— Благодарю, Константин Семенович, сегодня вечером она мне понадобится… Знаете, в полиции легко быть подлецом. Труднее оставаться человеком…

Сыровяткин ничего не ответил. Но про себя подумал, что Антонов от него ничего не дождется. Одно дело от купцов подарки получать, а другое предать человека, которому руку пожал. На это полицмейстер согласиться никак не мог.

Крест черного гранита возвышался над постаментом. Заметен был издалека. У его подножия, где была высажена клумба, сидела женщина в глухом черном платье. Сыровяткин кивком указал на нее. Ванзаров шепотом попросил его дожидаться в полиции. Полицмейстер легонько козырнул и, пятясь, отступил по дорожке.

Ванзаров огляделся. Кладбище было старым, но ухоженным, как бывает в маленьких городках, где жизнь и вечность сосуществуют бок о бок. Щебет птичек и легкий ветерок, трепавший молодые листочки берез, будто выметали все заботы и тревоги, оставляя покой и смирение. Быть может, где-то и вертелись шестеренки, здесь же они замерли навсегда. На ближайшей могиле Ванзаров приметил свежий букет лилий, как будто положенных утром. Мысленно испросив прощения за то, что делает, он стащил цветы и воровски оглянулся. Свидетели преступления чирикали на ветках. А прочие, кто мог видеть его, были молчаливы.