Однако Соколова я больше не увидел. Вместо него уже поздно, часам к пяти, в тюрьме появился Иновлоцкий. Приехал он не для допроса или очной ставки, а с единственной целью — дать подписать документ, который назывался «постановление о назначении судебно-психиатрической экспертизы». В нем говорилось, что для выяснения психического состояния обвиняемого следствие назначает стационарную экспертизу и поручает провести ее межрегиональной судебно-психиатрической экспертизе в Челябинске.

Упоминание Челябинска удивило. Обычно экспертизу проводили здесь же, в Самаре, в специальном отделении областной психбольницы. С другой стороны, выбор, где проводить экспертизу, был правом следствия, так что формально нарушения не было[37].

Постановление я подписал, мы расстались с Иновлоцким, не обменявшись, наверное, и десятком слов.

Скорость, с которой вдруг покатилось дело — нс моей точки зрения, по наклонной в пропасть, — испугала меня настолько, что я решил завтра с утра написать заявление Соколову с просьбой вызвать на допрос.

Однако заявление так и осталось ненаписанным. Поздно вечером 1 февраля меня забрали из камеры на этап. Я оказался лишен возможности снова увидеть Соколова. Он же — удовольствия узнать, что ему все-таки удалось меня дожать и добиться того, чего добивался почти месяц, — дачи показаний.

— Шаг вправо, шаг влево считается побегом! Конвой открывает огонь без предупреждения! — офицер зачитал угрозу и скомандовал: — Встать! Пошли! Быстрее! Бегом!!

Заключенные, сидевшие на снегу в кольце солдат, поднялись и кое-как нестройными рядами побежали по железнодорожным путям. По шпалам, через рельсы, мимо освещенного перрона, где полуночные пассажиры ждали запаздывающего поезда, и дальше — к вагону где-то в тупике на запасных путях.

Люди на перроне смотрели на сцену с недоумением — как будто бы перед ними открылся тоннель во времени и они внезапно оказались в каком-то эпизоде Второй мировой войны.

Черная масса арестантов, одетых посредине зимы кто в летнюю одежду, кто в нищенское рванье. Рослые солдаты в белых тулупах с автоматами наизготовку. Рвущие поводки собаки. И все это быстро движется куда-то в непроглядную тьму.

Стоило удалиться от перрона, как конвой осмелел и погнал еще быстрее. Запаздывающего подталкивали прикладом, упавшего поднимали с разбега пинком. Я оказался с самого краю, рядом клубами пара дышала немецкая овчарка. Сосед слева — мужик в огромных резиновых сапогах — постоянно скользил в них на снегу и невольно толкал меня в сторону собаки. Больше, чем автоматов, я боялся, что сосед свалится на меня, тогда мы вместе покатимся солдатам под ноги — и овчарке в зубы.

Бегом, с непривычки запыхавшись, наконец, вот он — арестантский вагон, «Столыпин». Здесь у высоких ступенек пара солдат кулаками ускоряет процесс погрузки. В тамбуре другой солдат ударами киянки, как мячи в поло, запускает зэков по коридору вагона. Дальше их ловит сержант и обеими руками трамбует в открытую клетку.

— Девять, двенадцать… семнадцать, двадцать… двадцать два, двадцать три…

— Куда, сука, дышать нечем! — воют зэки.

— Полезай, в-рот-твою! Двадцать четыре, давай еще одного!

Последнего зэка сержант впечатал в купе уже сапогом.

— Двадцать пять. Все. Теперь в следующую давай!

Клетка с лязгом задвинулась, и понеслось уже дальше по коридору:

— Тринадцать, пятнадцать, двадцать…

Изобретение вагона для транспортировки заключенных фольклор приписывает Петру Столыпину, но обвинение совершенно беспочвенно. Столыпин, действительно, изобрели при Столыпине, но не для того, чтобы возить арестантов. В те блаженные времена за недостатком арестантов не было необходимости что-то изобретать, и каторжники уезжали в Сибирь в обычных вагонах третьего класса, разве что закрытых.

На самом деле эти вагоны придумали для крестьян, переселявшихся по государственным программам в Сибирь. Предком Столыпина был вагон, разделенный на три части. В средней секции ехали люди, в другой — их скот, в третьей везли инструменты, утварь и прочий скарб. Чуть позднее большевики приспособили вагоны уже для заключенных — в ГУЛАГе, раскинувшемся на тысячи километров от Тихого до Атлантического океана, он стал незаменимой тягловой лошадкой.

Внешне Столыпин не отличить от обычного спального вагона — разница лишь в том, что окна его выходят только на одну сторону, другая совершенно слепая. Внутри это тоже купейный вагон, но «купе» отгорожены от коридора крупной косой стальной решеткой, так что из коридора все это выглядит каким-то передвижным зоопарком. Треть Столыпина занимают купе для солдат, зэкам остаются пять клеток размером с обычное купе и еще два маленьких «тройника», в которых всего по три узенькие полки. В больших клетках меж средних полок положена еще одна откидывающаяся доска. Там могут разместиться уже не двое, а трое, четверо и даже пятеро человек, хотя и с трудом. Зэкам приходится ехать и на верхних узких багажных полках.

Арестантский этап столь же труден и экзотичен, как восхождение на Эверест. С одной стороны, это прорыв повседневной монотонности, новые лица, возможность увидеть мир таким, каким он не откроется еще долго, а может быть, никогда. С другой, в ГУЛАГе не существует мест, где заключенный мог бы чувствовать себя комфортно. Здесь всюду обязательно грязно или голодно, холодно или душно, будут насилие и грабеж. Ну, а этап — это место, где все неудобства, унижения и опасности сходятся в одну точку. И так же, как путь на Эверест для кого-то оказывается последним, этап тоже может закончиться трупами. Арестантский фольклор полон рассказами о пожарах на этапе, крушениях — хотя гораздо больше риска оказаться на этапе избитым с тяжелыми последствиями.

Экзотика, в смысле грабеж, начинается уже в привратке. Там среди зэков кучкуются несколько гопников, которые наметанным глазом сразу же оценивают новоприбывших по одежке. Если в ней обнаруживается достойный внимания предмет, то кто-нибудь из гопников придвигается к новичку и предлагает:

— Земляк, давай шапками махнемся?

Новичок честно не понимает, почему он должен отдавать свою меховую шапку в обмен на грязный ватный треух. Тогда подтягивается уже вся разбойная команда и, притиснув с боков, новичку рассказывают, что «надо подогреть строгачей», или еще какую-то разумную, добрую и вечную чушь. Жесткосердечного, не принявшего правил игры, быстро сгибают коротким ударом под дых, и шапки как будто сами собой в полете меняются местами.