Удалось заснуть. Но вновь разбудили. Забарабанили в дверь. На пороге стояли мебельщики. Один из них был в чёрной пайте с красным трезубцем. Смятин решил, что это он вчера собирал шкаф-купе. Но нет – вспомнилось не сразу, – у того были лобные залысины и куцая эспаньолка, а у этого, заносившего кухню, вился густой чуб, а гладковыбритое лицо сверкало, как синий иней. Смятин провёл мебельщиков в кухню. Сподобился лишь на один вопрос:

– Я вам нужен?

– Ні, усе добре[36], – улыбаясь, ответил парень с трезубцем. Его звали Тарас.

– Тогда я в комнате.

Смятин повалился на кровать. Полки стояли пустые и отражались в зеркалах шкафа-купе. Рядом лежал «Мелкий бес». Смятин так и не вспомнил, читал его ночью или нет. Но сейчас в соседней комнате собирали кухню люди. И можно было читать книгу, купленную, чтобы замкнуть беспокойный круг.

Смятин открыл первую страницу. «После праздничной обедни прихожане расходились по домам». Смятин читал дальше и не понимал, что насторожило, а после испугало его в первый раз: какие струны дрогнули, разорвались? И как, словно недотыкомка, появилась чёрная тень? Смятин пытался сообразить, откуда, из-за чего она пришла. И если вчера чтение не давалось ему, то теперь книга была как живая – с запахами, образами, прикосновениями, звуками. Смятин проник, погрузился в бесчестную жизнь мелких людей. Он был с ними и, казалось, ничего не боялся. Спокойствие разлилось по злосчастной квартире. Убаюканный им, Смятин уснул.

Пробудился он с мыслями о Лине. В кухне ещё работали. Не вставая, Смятин заглотнул порцию таблеток. Палёная водка вроде бы отпускала. Смятин встал, прошёл на кухню. Тарас ставил последние дверки.

– Всё? Так быстро?

– Так, усе зробили[37], – отвлёкся Тарас, засверлив шуруп. Его помощник собирал инструменты.

Смятин старался не смотреть на новую кухню внимательно, пристально. То, что он увидел мельком, ему не особо понравилось, но и не отвратило. Ища поддержки, Смятин спросил:

– Как вообще кухня? Норма?

– Гарна. З тих, що за такою ціною, – найкращий варіант. Є краще, звичайно, але ті значно дорожче[38].

Смятин почувствовал, как дрогнуло левое веко. Тарас, заговорив о цене, вновь заставил чувствовать себя нищебродом. Смятин работал так много, копил столь усердно, а с мебелью продешевил. Зато осталось жене на новую машину.

– Вчера шкаф-купе установили, – Смятин продолжал то ли искать поддержки, то ли мучить себя.

Тарас заглянул в комнату:

– Гарний, тільки запах якийсь[39].

– Это не от шкафа, – Смятин усмирил дрожь, – это от полок.

– В «Епіцентрі» купували?[40]

– Нет, – соврал Смятин.

– Дивно. Я схожі там брав. Але запаху начебто не було. Ви їх оцтом протріть[41].

Смятину захотелось ударить Тараса. Чем потяжелее. Чтобы заткнуть. И не слышать об уксусе. И о чайных пакетиках. И о масле гвоздики. Вонь от стеллажей оставалась такой же мерзкой и постоянной, как и советы.

– Звертайтеся. Кухня у вас добра. Ламiнат у вас гарний. Що за колір?[42]

– Каштан жирона белый. – Желание ударить отступило.

Мебельщики ушли. Смятин затворил дверь. Вернулся на кухню. Она выглядела терпимо. Особенно дорогущая мойка из каменной крошки. Возможно, потому, что не Смятину было проводить на ней время. Но он всё равно не хотел фотографировать её. Не хотел высылать картинки жене. Он много чего не хотел, но больше всего – чтобы книга Сологуба валялась на ламинате. Потому что теперь, когда люди ушли, он вновь боялся её. Вернее – того, что было в ней. Страх злобной недотыкомкой сидел внутри. Точно Смятин боялся самого себя.

Он вздрогнул от этой мысли. Возможно, образы, герои, события из книги ничего не значили. И автор описывал состояние самого Смятина. Того, каким он стал. И вот этого литературного диагноза Смятин боялся.

Он вышел на балкон, закурил. За окном смеркалось. Шёл снег. Люди семенили домой с работы. Машины буксовали на заснеженных дорожках. Смятин открыл «Мелкого беса» на заложенном месте. «Ну да, как же я могу жить, если мне не дадут места». До финала оставалось двадцать три страницы. Смятин захлопнул книгу. Хотел отшвырнуть её, но не смог. Вновь открыл, трогая, как трогают, испытывая сладостную боль, рану. «Милые папа и мама, возьмите меня, пожалуйста, домой. В меня вполз червяк, и мне очень худо». Смятин тут же узнал рассказ – «Червяк». Почувствовал, как защекотало вверху желудка. И, вздрогнув, рефлекторно отшвырнул книгу.

Замер, парализованный испугом от собственного поступка. И тут же, перегнувшись через балконные перила, всмотрелся вниз, ища нервным взглядом книгу. В сумраке, разреженном фонарями, ничего не было видно. Тогда Смятин прошептал одно слово: «Кончено». Прошептал не слишком уверенно. Издёвкой в конце промелькнул знак вопроса. Но Смятин настаивал, Смятин хотел верить – и потому вышел с балкона, взял телефон и решил сфотографировать кухню. Для жены.

* * *

Бесплатный интернет, попавшийся Смятину, обрубили. Чтобы отправить фото жене, пришлось идти в бар. Тот, где Смятин пересёкся с Линой. За стойкой работала всё та же барменша, похожая на ангела с испитым лицом. Смятин цедил пиво и листал изображения в телефоне. Он сфотографировал жене не только кухню, но и шкаф-купе, полки, столы в кухне и комнате, ванную – всё то, что стало его бременем. Смятин листал фото и злился. Картинки не радовали. Смятин корил себя за то, что не взял мебель лучше, согласившись на компромисс. И ошибся. Ответные комментарии жены лишний раз подтверждали это. Ей самой не нравилось то, что она увидела.

Вместе с разочарованием от мебели полз страх. Смятину казалось, будто, вернувшись домой, он найдёт «Мелкого беса» под кроватью. Чем больше он пил, тем более уверялся в этом. И всё больше задумывался о безумии, не зная, с кем о нём говорить. Позвонил Лёше, но тот занимался концертом Бутусова и был занят. А потом – стало поздно. Сам Смятин уже не мог оформить свои страхи в понятные слова. Он больше не принадлежал себе. Ходил, ел, общался, но существовал не в себе и не с собой. И даже сейчас, в баре, не мог отбиться от фразы, раньше преследовавшей его лишь дома: «Сатана, приди в мой дом! Сатана, приди в мой дом!» Смятину всё больше казалось, что он призвал демона в себя самого. И на призыв откликнулись.