Лева нехотя протянул мне руку, я ее крепко пожал, чего не получил в ответ. Боксер не счел нужным зарывать топор войны. Ну и мое заступничество ситуацию не особо выправило. Видимо, не понял пацан, от каких проблем я его спас. Ну или понял, но все еще злился на меня из-за Янки. Когда в конфликт вмешиваются дела сердечные, так просто вопрос не решить. Ну, хочет конфликтовать, поконфликтуем. Я убрал руку, облизал пересохшие губы, почувствовав на кончике языка зеленку.

— А теперь по палатам разбежались, и чтобы я до утра никого не видел и не слышал.

Лев с обреченным видом поплелся в корпус, а меня Григорий Семенович задержал вопросом.

— Погоди, Мишутка. Ты мне вот что скажи, у тебя папа какого роста? — задумчиво поскреб он подбородок, рассматривая меня.

— Э…

Я замялся, такой простой вопрос поставил меня в тупик. Проблема в том, что я не то чтобы не знал рост своего теперешнего отца, нет. Я в принципе его не видел. Как и мать, впрочем. Потому пришлось выдумывать на ходу.

— Точно не знаю, но выше меня, — заявил я. — Не интерсовался никогда.

— Чем-то раньше занимался? Из спорта. Легкая атлетика?

— Неа, в футбол, может, с пацанами гонял во дворе. Но мне кажется, что у меня получится в боксе, — хитро ввернул я. — Всегда хотел попробовать свои силы.

Я понимал, что Воробьев пытается взвесить мой потенциал, как спортсмена. Очевидно, что тренер остался впечатлен моими задатками, на том же скоростном снаряде я отработал как минимум выше среднего. А когда у новичка, который прежде ничем не занимался, кроме шахмат, так здорово получается — налицо талант. Либо как минимум предрасположенность к спорту. Ну и задача такого тренера, как Воробьев, талант раскрыть. Именно так я думал, но Григорий Семенович, ничуть не церемонясь, мое представление поломал.

— Ты особо не обольщайся, шахматист. Я тебя не для спортивных достижений в зал позвал. Я ж вас, молодых, хорошо знаю, сам такой был. Завтра опять передерётесь, да только на этот раз исход будет для тебя иной, и зеленкой от Аллы ты уже не отделаешься. И вообще, еще не хватало, чтобы кто-нибудь головой о бордюр тюкнулся, — Воробьев даже, как мне показалось, чуть не перекрестился для убедительности.

Я молчал, показывая, что весь во внимании.

— В общем, походишь, под моим присмотром побудешь, пока у вас молодая кровь не остынет… договорились?

— Добро, — я коротко кивнул. — Спасибо за шанс, в смысле. Завтра обязательно приду на тренировку.

— Будь здоров, Мишка. Но завтра ты, пожалуй, дух переведи и к рекомендациям Аллы прислушайся. А там приходи, посмотришь, чем бокс от шахмат отличается.

Воробьев взъерошил мне волосы и, развернувшись, зашагал прочь, погрузившись в задумчивость. Я постоял еще у входа в корпус, размышляя, неплохо все в итоге получилось. Место под солнцем в лагере я шаг за шагом отвоевывал, в секцию бокса тоже попал в первый же день (пусть и под оберткой моего же «спасения»)… в общем, жизнь потихоньку налаживается. И все ценой нескольких ссадин, шишек и царапин. Нет, никто меня не освободит от реванша со Львом и выяснения отношений с Маратом, но я так-то ни от чего и не отказываюсь. Единственное, что тренер прав — надо перенести все выяснения отношений в зал. Там хоть можно безопасно все вопросы закрыть.

Но все это далеко идущие планы, ближайшая задача — как следует восстановиться. Само по себе восстановление мне было без надобности, с парой шишек и царапин я чувствовал себя на все десять баллов. Но в зал в таком виде меня и вправду никто здравомыслящий не пустит. Можно даже не мылиться. Впрочем, может, оно и к лучшему, мне ведь было чем заняться. Успею обдумать, как решить вопрос с Сеней и его матерью, а заодно сделаю пару заходов на турники, чтобы начать приучать тело к нагрузкам. Иначе на первой же тренировке по боксу я повторю свой опыт в легкой атлетике. Успокаивало, что в четырнадцать набирать форму — не одно и то же, что в тридцать. Поэтому привести себя в более менее спортивную кондицию я планировал за короткий промежуток времени. Возможно, даже за несколько недель.

Прокручивая в голове такие мысли, я зашел в корпус и двинулся к своей палате. Оглянулся — никто меня не подкарауливал и не выслеживал. Но это пока…

Пацаны давно спали и видели десятый сон. Свет в палате был выключен, и, чтобы никого ненароком не разбудить, я на цыпочках пошел к своей кровати. Несколько досок предательски скрипнули, но не беда. Однако не успел я усесться, как мои соседи один за одним повскакивали и загалдели наперебой, словно чайки. У кого-то в руках зажегся карманный фонарик.

— В окно не свети! Тамара спалит! Убери фонарик.

Фонарик погас а вопросы хлынули потком.

— Миха, ну как прошло?

— Ну что, Льва вздрючили?

— Что Томка сказала?

— А директор что?

Выходит, не спал никто, и все решили задать мне вопросы одновременно. Шмель, вскочивший самым первым, поднес указательный палец к губам и зашипел, призывая сбавить громкость. Все же окна были открыты, а та же Тома вряд ли успела улечься.

— Ребя, давайте тише! — призвал Шмель. — Миха все сейчас расскажет. Да, Миш?

Я вздохнул и кивнул в знак согласия. Где там мой сон? Помашу ему ручкой. Пришлось пересказывать в общих чертах содержание разговора с руководством. Пионеры слушали, развесив уши. Когда я, решив ничего не скрывать, пояснил, что смог Леву выгородить, посыпалась новая волна вопросов.

— Так и че, этого индюка как по итогу наказали? — объединил их Шмель. — Нафиг ты его покрывал? Гнать его из лагеря надо!

— Никак не наказали, — пожал я плечами.

— А я думал, родителям будут звонить! — Шмель аж поежился, представляя. — Повезло ему!

— Пусть живет, — улыбнулся я.

Но рано радовался. Расспросы на этом не закончились. Пацаны начали выпытывать, какой силы у Льва удар,