Солнце настигло меня в орешнике недалеко от дороги, и я понял, что бегу почти пятнадцать часов и если не отдохну прямо сейчас, то однажды ошибусь и серьезно пораню ноги. Выбрав переплетение стволов и крон поуютнее, как будто снова играл с друзьями в соседнем перелеске, я спрятался там и, прислонившись к влажной коре, заснул. Проснулся от громкого голоса. Кто-то гортанно высказывался и высоко хихикал; ему отвечал другой, обычный, немного вкрадчивый голос. Я прислушался и понял, что они говорят не по-немецки. Почему-то стало ясно, что это французский язык. С ужасом я почувствовал, что не могу выйти к ним в своей робе, полосатых брюках, босой. Но что делать? Дожидаться следующей ночи, красться и красть одежду, еду и гнать себя еще дальше? Я решил подождать, пробраться в деревню с поля и найти дом старосты. Деревня оказалась маленькой, в десяток дворов. Все они выглядели одинаково, и пока я, присев у изгороди, ломал голову, какой выбрать, во двор одного из них вышел худой пожилой человек, одетый единственно в брюки, подтянутые до верха живота и державшиеся на подтяжках с помпезными застежками-крокодилами. Человек посмотрел на меня, и я почувствовал, что он не пойдет сообщать о моем появлении. Я понял это по взгляду, но все же, когда я поднимался, колени дрожали. Ни слова не говоря, он отвел меня в сарай и, знаком велев подождать, скрылся и вскоре вернулся со старой клетчатой рубашкой, потертыми брюками и вполне еще не расползшимся пиджаком. Полосатое обмундирование к этому моменту горело в печи. Посмотрев на мои ноги, он покачал головой, сгинул еще на час и вернулся со шнурованными ботинками, которые оказались мне велики лишь на размер. За все то время он не произнес ни слова, а потом сказал по-русски: «Пойдем».

Я вздрогнул, потому что тогда еще не знал, что бельгийцы любят учить языки, просто так, ни для чего. Одни собирают пуговицы с гербами, марки с птицами, фарфоровых купидончиков — что угодно, в общем, утварь; другие — слова, даже в деревнях. Валлонские деревни походили на стан войска, где каждый рыцарь построил себе из валунов маленький замок с бойницами и флюгером. Их коммуны существовали как вольные городки. Эти коммуны незаметно перетекали в пригороды больших городов. Профондевиль, где скрывались, как выразился благодетель с подтяжками, «те, на кого охотятся наци и рексы», был такой же коммуной. Прежде чем уговаривать хозяина единственного в Гельфе — так называлась деревня — грузовичка, который ехал в Намюр и мог бы подвезти меня ближе к Профондевилю, он расспросил, кто я, откуда и как оказался здесь. Акцент его неуловимо напоминал речь глухого. Я решил ничего не скрывать и рассказал все. Он выслушал, качая головой, и объяснил, что уезжать надо быстро. Нет, конечно, немцы сидят в городах и могут нагрянуть в арденнскую глушь только в случае специальной облавы, бельгийская полиция настроена против немцев, хотя рисковать не стоит, в стаде полно паршивых овец, — но рексисты, местная наци-партия, шныряют туда-сюда и сдают эсэсовцам беглецов из лагерей и угольных шахт.

После полудня мы сели в грузовик. В холщовой сумке лежали кусок пирога, яйца, немного говядины и алюминиевая фляга с водой. Имя того, кого следовало искать в Профондевиле, я запомнил. Кем он приходился пожилому валлону, я тогда не знал. Имена тех, кто помогал мне, я не спрашивал, а они не называли. К тому моменту я устал сомневаться и чувствовал, что я бессилен распорядиться своей судьбой по-другому, и целиком доверился им. Тем не менее я никак не мог привыкнуть к тому, что они совершают что-то бескорыстное по отношению ко мне и не стремятся принудить к чему-то. Водителем оказался длинный парень, из кармана рубашки которого как платок торчала мягкая пачка папирос. Мы договорились на плохом немецком и жестами, что я спрячусь в пустом кузове под накрывавшим его кожухом. Завидев патруль или иную угрозу, водитель стукнет дважды в стекло кабины, и если я успею сбежать, хорошо — если же нет и нас остановят, водитель скажет, что я, вероятно, залез в Батинкуре, куда грузовик должен был припетлять безлюдными дорогами.

Спустя полчаса перекатывания с боку на бок и неожиданных ударов дощатым полом по заднице мы выехали на более-менее ровную дорогу и миновали Батинкур. Шоссе забралось на холм, и солнце, нашедшее окно в сиреневой хмари, выхватило деревни с крошечными домиками на соседних холмах. Поля здесь чем-то напоминали осинторфские, но не были столь пустынны, проглатывали внутрь себя пашни, окаймлялись перелесками, заполняли пространство какими-то проектами своих хозяев, а не просто зябью и озимым клином. Дорога нырнула в каньон, и справа пронесся скорописью виадук. К шоссе примкнула железная дорога. Изредка встречались автомобили. Начался дождь, и я спрятался под кожухом. Когда дождь закончился, мы должны были добраться, по моим расчетам, в горы — восточные Арденны. Слив дождевую воду за борт, я пригляделся и увидел, как впереди туман летит со дна ущелья: сначала клоками, а потом завесой. В низинах реки кипели туманом, будто там кто-то кипятил молоко, а утесы Арденн торчали из этого варева желтыми зубами.

Облака неслись так же низко, как в Нацвейлере, и вдруг исчезли, целиком убравшись с небосклона, будто их только что и не было. Я вспомнил раздавленного бифо и закрыл глаза. Передо мной мельтешили трещины в известняке, отбойные молотки, стоящие в кругу капо — и все это будто на проматывающейся с невиданной скоростью кинопленке. Впрочем, долго поспать не удалось. Машина стояла на обочине, и водитель пихал меня в плечо. Нагретый солнцем кожух к вечеру остыл, и мокрая рубашка неприятно липла к телу. Дул ветер и становилось зябко. Не хотелось выгонять себя из теплого кузова в мокрый после дождя лес и вновь прятаться, пережидать, стряхивать с себя насекомых. «До поворота на Динан постов не было, — сказал водитель на немецком. — А дальше опасно. Иди к Динану, но не по шоссе, а по дороге, где возят лес. Доберешься до Меза, иди вверх по течению. Ночью можно переправиться на другой берег на водном велосипеде. Кто-нибудь обязательно оставит велосипед без замка. Дальше опять иди вверх по реке и так до Профондевиля». Он протянул мне руку, и я дольше, чем следовало, задержал ее в своей ладони, желая продлить прикосновение к теплу перед промозглой ночью. До Динана предстояло идти десять километров, и потом еще семнадцать до дома, где следовало спросить Сержа.

Заваливающееся к горизонту солнце пронзало лес своими лучами, холодный воздух бродил как молодое вино. Я бежал, поскальзываясь в грязи, по лесовозным дорогам, точнее, между колей или вообще сбоку, изредка притормаживая, чтобы сорвать несколько земляничин. Ботинки и одежда вымокли, я стер ноги и хромал. Двигаться приходилось все время вниз по склону. Борт долины Меза спускался к реке террасами, и твердая дорога вилась вниз по ним змейкой. Я же бежал напрямую, почти по линии падения воды, пересекая шоссе, прислушивался, не едет ли автомобиль. Рядом журчали ручьи. Стемнело, когда показались дома Динана — сначала низенькие, а ближе к Мезу многоэтажные. На улицах почти не было людей. Я понял, где набережная, и пошел параллельно ей вверх по течению, быстро, всем видом показывая, что озабочен и тороплюсь. Некоторые встречные с недоумением смотрели на меня, пряча, впрочем, глаза, и я понял, что выгляжу как etranger. Однако другого пути к убежищу не было. Над Динаном нависали скалы, обходить их было бы трудно и долго. Миновав центр, я поднял взгляд вверх и увидел, что над городом висит огромное темное осиное гнездо, а справа от него торчит гигантский зуб с отколовшимся куском кости. Присмотревшись, я разглядел крепость и двуглавую скалу над ней, по которой висели гирляндами виноградники. Крепость, как и некоторые дома в городе, зияла пробоинами — видимо, Динан захватывали с боями. Выше по течению нашелся непривязанный, выволоченный на берег водный велосипед. Переправляться было страшно, потому что слева зияли сбросы плотины и вода, падая, гремела как поезд. Однако педали задавали ход, темный низкий берег приближался. Причалив, я спрятался под крону ивы, съел пирог, запил его водой из фляги и поплелся по шоссе, стараясь дойти до Профондевиля и постучаться в нужный дом до момента, когда меня раскроет рассвет.