Молочник высадил меня и показал рукой на следующую, многолюдную площадь, откуда неслись скрежет и свист труб духового оркестра. На прощание мы обнялись. Почему-то я остерегся сразу идти туда, где веселились горожане. Я решил обойти несколько кварталов, попробовать вычитать что-нибудь полезное из объявлений и привыкнуть к городу. По узкой мощеной улице мимо цирюлен, овощных лавок и patisseries я вышел на бульвар и едва не упал в обморок. Фермеры открыли кузовы своих грузовичков и прицепов и вывалили горы картофеля, моркови, и все это пахло землей, листьями, жизнью, полем, травами. Мимо плыли измазанные кровью прилавки с мясом и липкие, медовые кондитерские. Я привалился к какому-то грузовику, закрыл глаза и так стоял, дыша, пока не убедился, что не схожу с ума. Запах жизни освобождал меня от запаха опилок, грязных матрасов, барака, голода, карболки — того, что сидел во мне так глубоко, что даже Профондевиль был бессилен его изгнать. И тут же аромат вернул меня в наш сад — точно так пахла вскопанная земля, когда я сапогом счищал ее, налипшую на лопату. Как будто через карту протянулись чьи-то руки, схватили меня за плечи и повернули к дому. Короткий приступ радости сменился тоской, и чтобы не дать ей меня обездвижить, я разлепил глаза и двинулся дальше. Продираясь сквозь толпу, я тащил за собой чемодан как мешок с горем, пока не уперся в какого-то детину, двигавшегося еще медленнее, чем я.

Человек этот, очень и очень огромный, катил детскую коляску — довольно нарядную, на колесах со спицами, с квадратной обрезиненной ручкой. В ней сидела кукла, пластмассовая девочка, мягкая, тоже очень большая, с пухлыми губами. Одета она была в короткое клетчатое платье, гольфы и черные туфли. Рядом с ней лежал плюшевый, раскосматившийся лев и игрушки маленького врача: стетоскоп, шприц и что-то еще. Из руки полувывалился леденец, петушиная голова на деревянной палочке. Я пригляделся и увидел рядом с ее рукой несколько карамелек. Ее огромный спутник в выглаженной рубашке и пиджаке, из кармана которого выглядывал платок, посмотрел сквозь меня и, совершив еще несколько шагов, нажал ногой тормоз, склонился над коляской и стал говорить кукле что-то укоризненное. Мне послышалось слово «каприз». Кукла молчала, уставившись в небо. Человек покачал головой, погладил ее волосы и подвернул капюшон коляски так, чтобы солнечный свет не тревожил девочку. Они отправились дальше, и отец, желая развлечь дочь, хихикал и показывал пальцем на продавца зеленой репы, строившего из нее пирамиду, которая все время рушилась, как он ни старался. Толпа молча огибала этих двоих с коляской, стараясь приветливо улыбаться, но взгляд долго не задерживать. Мальчишка, помогавший с репой, криво ухмыльнулся и открыл рот, чтобы спросить что-то у продавца, но тот сжал его предплечье так, что кожа побелела, и прошептал на ухо нечто яростное. Пока я наблюдал за ними, толпа поглотила коляску.

Бульвар закончился, его перпендикулярно перечеркнула кленовая аллея. На ней размещались киоски черт знает из чего — жести, фанеры, разноцветных досок. В каждом таком скворечнике сидел мастер, который чинил что-нибудь одно: часы, застежки, обувь. Я заглянул за плечо последнему в очереди к ключнику и увидел, как тот на станке с матрицей делает копию ключей для старика с зачесанными назад седыми волосами, нетерпеливо постукивающего тростью. Рядом часовщик разглядывал принятые от девушки в плаще старые наручные часы. Я прошел до площади, где кончились клены, и свернул под указатель «Place de Charles II». Кажется, это была та самая площадь, где циркулировали гуляющие и играл оркестр. По улицам катились потоки одетых в выглаженные платья и костюмы велосипедистов. Несколько одноногих на костылях также выглядели франтами, особенно те, у кого в углу рта дымилась папироса. Несколько раз встречались лица со славянскими чертами, и я прислушивался, но кроме французского других языков не распознал. На площади под навесами курились жаровни, коптилось мясо, стояли бочки и прилавки с бутылками вина. Автомобили с открытыми багажниками покоились под солнцезащитными тентами. Некоторые их водители играли в карты на ломберном столике, сидя в раскладных креслах с бокалом вина. В стороне, впрочем, стояли и подводы, а также доставившие их битюги, которые выедали из дощатого ящика солому, поворачивая синхронно, в одну сторону, свои морды. Оркестр сидел на стульчиках у стены храма, похожего на темную гранитную скалу с подтеками воды. Всю остальную площадь с ратушей и иными зданиями, напоминающими дворцы, занимали цветы — в кадушках, коробках, ведрах, ящиках. Их продавцы спорили с покупателями, растолковывали им что-то, подхватывали цветы с земли и вертели перед носом. Таблички на этих ящиках плыли перед глазами бесконечной картотекой — festuca, canna, campanula, knipholia, gaillardia, geranium. Я вспомнил, как чертил план дома и участка и, рисуя цветники, спросил маму, где их лучше разместить. Она, не верившая, что нас оставят в покое, все-таки решилась помечтать и отправилась к цветоводу за справочником редких растений. Из этого справочника я запомнил и теперь узнал эхинацею, гортензию, бегонию и цикламены. Я шагал быстро, чтобы жандармы не остановили меня для проверки документов, и только теперь, среди цветочной ярмарки, почувствовал, что здесь никто не тронет, и остановился перевести дух. Поставил чемодан на землю и прочитал на ближайшей коробке: «dianthus barbatus». Белый цветок с каплей крови у завязи разбрасывал свои соцветия изящно и упрямо.

Предреченных Сержем объявлений нигде не было видно. Торжище бурлило, я трижды пересек его в разных направлениях, но ни досок, ни наклеенных отрывных листков не встретил. Ничего не понимая, я побрел обратно к аллее. По дороге, молча и стараясь улыбаться, положил монету с дыркой продавцу булок в белом фартуке, а тот невозмутимо протянул мне спрятанную в лист промасленной бумаги сдобу с сахарной пудрой. Я сжевал ее, стоя напротив киоска часовщика. Тот до сих пор возился с теми же часами, отпустив девушку в плаще. За прошедшее время он смог лишь открыть их, причем поцарапал крышку, значит, был неопытен, хотя и выглядел почтенным мастером, лет пятидесяти. Я встал сбоку и присмотрелся. Человек пытался выковырять механизм из корпуса, не снимая заводного вала, хотя под рукой у него лежал пинцет. Поставив чемодан на тротуар, я, не раздумывая, шагнул к нему, вытащил из-под рукава пинцет, отвел собачку в крайнее положение и, придерживая ее пинцетом, выкрутил заводную головку пальцами. Затем вынул механизм и взглянул на лжечасовщика. Он изучал меня с гневом, а потом смягчился. Это был Леон. Двумя днями ранее уехал на родину его прежний работник, такой же беглец из шталага, бывший офицер Армии Крайовой, а Леон не смог отказать клиентке из семьи, чинившей у него часы уже много лет.

Так я стал новым поляком. Меня звали мсье Соловейс. Леон расквартировал мсье в комнате на втором этаже своего холостяцкого дома. Выкинув довоенный комикс о пронырливом репортере, запылившиеся газеты, альбомы с вырезками из их шахматных рубрик — хозяин по-прежнему играл, но былой вкус к щелканью задач потерял, — я расчистил место для чего-нибудь, сам пока не знал для чего, помимо кровати и шкафа. Окна Леона выходили в проулок между домами из такого же закопченного кирпича, и там вечно стучал мяч, который мальчишки пинали об стену. У мяча отваливалась, истрепавшись, шнуровка и уже выглядывал пузырь камеры, но они неистово лупили по нему, стараясь влепить по косой так, чтобы мяч улетел вбок и следующий бьющий не смог попасть в стену с практически нулевого градуса. Мальчики были кудрявы и ругались по-итальянски, потому что весь район был итальянский, под названием Марсинель. Лишь небольшую его часть, ближе к железной дороге и мосту через нее, населяли валлоны, как правило, державшие у дома гараж или мастерскую. Остальной район уходил выше и выше в гору и заканчивался коваными воротами шахты Буа-Куазье. За ними блистали на солнце шахтерские полусферические бараки с крышами из листового железа. Итальянки натягивали между столбами веревки и сушили белье. Их мужья сидели на корточках у песчаной площадки, курили и ждали своего броска — сначала крошечным шаром-паллино, а затем большими шарами. Игроки орали, как неистовые. Над всем этим возвышался грязный, длиннорукий, пузатый монстр копера, окруженный малыми терриконами и, в нескольких сотнях метрах, большими отвалами, которые попались на глаза, когда мы въезжали в Шарлеруа. В двух кварталах ниже день и ночь гремела тарелками пиццерия.