Блондинка провезла детей сквозь пост на выезде из Намюра на грузовике знакомого молочника. Тот все знал, был рад помочь и спрятал детские чемоданчики в тайном ящике под цистерной, где хранились ветошь и домкрат. К счастью, немцы им не встретились. Почему Профондевиль? Староста намюрского прихода был племянником жены Сержа, а коммуна славилась независимостью. К тому же Динан и шоссе, ведущее в него, располагались на другом берегу, от Профондевиля ниже по Мезу почти не было крупных селений — так что коммуна в глухомани не привлекала много внимания. Дети Сержа — Ани и Клемент — встретили беглецов как друзей и в самом деле почти уже подружились, когда вдруг все испортилось. Я не сразу уловил, что происходит.

Сначала мы почти не разговаривали. Серж единственный говорил по-немецки, и, чтобы не общаться с остальными языком жестов, я сразу взялся учить французский. Клемент, шестнадцатилетний дылда с усами, приходил ко мне дважды в день: после школы и после ужина. Сначала он добыл букварь с алфавитом, затем принес учебник для первых классов с библиотечным штемпелем «Ecole communale». С непривычки я удивлялся такому вниманию с его стороны и старался быстрее выучить язык. На пасеке мы тоже работали вместе, вычищая из ульев прополис, воск и пчелиный кал. Ближе к осени ночи стали чернее и холоднее. Однажды я поднялся, чтобы прикрыть слишком уж распахнутое окно, и услышал двойной шепот из смежной с моей детской комнаты. Затем раздался стыдный звук, который я помнил по одному из внезапных возвращений в свою комнатку в Брасове — там неловко целовались сосед и девушка в шароварах и мужской рубашке, кажется, из сельского техникума. Клемент и Клара, стоя напротив приоткрытой двери, тоже целовались. Эмиль спал совсем рядом, но заговорщики старались не шуметь, и, кажется, у них получалось. Это были не невинные поцелуи, они явно подсмотрели какую-то сцену в кинематографе. Клара взяла руку Клемента и, глядя ему в глаза, положила себе на грудь. Сквозь ее ночную рубашку угадывался сосок. Клемент осторожно коснулся его подушечками пальцев, сложив их почти в щепоть, будто собирался перекрестить ее. Я чувствовал себя подглядывающим преступником и во время всей этой сцены ощущал не возбуждение, а нелепое желание укутать этих не очень-то маленьких детей собственным одеялом, чтобы не замерзли.

Я осторожно поговорил с Сержем об увиденном, и оказалось, родители знали о том, что творится у детей, и не стали запрещать, только уговаривали сына, желавшего немедленно жениться, подождать три года, когда Кларе исполнится хотя бы шестнадцать. Мне казалось, что, не будь войны, Серж с женой могли бы маневрировать, испытывать детей расстояниями, посылая под предлогом учебы к каким-нибудь дальним родственникам или устраивая Клемента в отдаленный город подмастерьем, — и только потому, что война не кончалась, всем приходилось жить под одной крышей. Но Серж покачал головой: просто я не хочу никого насиловать, и так много бед вокруг, и, конечно, нам спокойнее, если дети рядом.

В другой раз, за завтраком, я попросил его рассказать о Профондевиле, и мы разговорились. «У нас свой мэр, — объяснял Серж, — глава той партии, которая победила на выборах. Он может арестовывать, строить дороги, реставрировать старые здания, содержать школы. Конечно, правительство отдало ему не все права, но очень, очень многие. Кажется, руки у мэра развязаны, но нет, его контролирует муниципальный совет. А в этом совете сидит кто? Те самые партии, которые проиграли мэрской. Так что он вынужден с ними мириться. Все мэры вечно жалуются, что годами им приходится спорить с советом по мелким поводам вроде того, у кого купить гравий для бульвара. Но им всегда отвечают одно: это демократия — доказывай, а не приказывай». Я спросил Сержа, много ли таких коммун в Бельгии, и он присвистнул: «Тысячи! И у них, и у нас что ни деревня, то коммуна. Вокруг нас одни коммуны — Люстин, Ривьер, Арбре, Лезве».

Мы вышли во двор. По мокрой траве вились космы пара. Коричневое, песчаное солнце освещало туманную равнину. Дома валлонов, сложенные из булыжников, стояли стадом древних ящеров, поднявших головы к светилу.

В последние недели мы, прячущиеся, осмелели и выбирались за газетой или просто посмотреть на скалы с их вогнутыми оконцами пещер на другом берегу Меза, у которых жили стаи скворцов. Один из планов нашего спасения в случае облавы предусматривал переправу туда на водном велосипеде или лодке — затем нам следовало ждать в пещере, пока все успокоится. В то утро мы с Эмилем спустились по улице к аллее и пошли к газетному киоску. Из-за поворота появились двое. Солнце ослепило, и лишь когда мы проходили мимо них, приветливо улыбаясь, я разглядел черную форму эсэс. Раньше я не верил выражению «от страха ноги подгибаются», а теперь почувствовал, что ногой пошевелить трудно, просто сдвинуть ее с места, мышцы превратились в манную кашу. Порыв ветра едва не сшиб меня с ног — но не своей силой, а тем, что принес старые запахи лагеря, страха, бесконечного унижения и бессмысленности. Сжав руку Эмиля, я поздоровался с эсэсовцами, сосредоточенно топавшими вверх по склону. Те вежливо ответили. «Около киоска не останавливаемся, идем дальше», — стараясь говорить будто бы о пустяке, бросил я. Мы миновали киоск, пересекли главную улицу и спустились к набережной. Кафе уже открылось. Не зная, что думать и делать, я решил для начала подождать. Мы сели за столик, с которого открывался вид во все стороны — если что, можно было незаметно уйти. Эмиль осторожно взял меню, повертел в руках и отдал. Я заказал шоколадный ликер, и, когда его принесли, дал ему отпить. Мы сидели в тишине. Наконец Эмиль сказал: «Шарлотта показывала дом на соседней улице. Там нас могут спрятать, кажется, там живет одна женщина, итальянка». Я почти никогда не пил спиртное, и с непривычки у меня зашумело в голове. Эмиль со всей прямотой посмотрел на меня и, секунду помедлив, сказал: «Я не спал, когда вы стояли у двери. Я также все слышал. Мне хотелось встать и ударить его, потому что хотелось спать, а еще потому, что я хотел любить ее сам, один. Но я молчал, потому что иначе все бы узнали. Я просто сгрыз подушку…» Господи, подумал я, ведь я приносил его сородичам одни несчастья, я для них как могильный ворон — и, если ты все-таки существуешь, дай мне, слабой, пьяненькой твари, немного сил сейчас, в этот момент, чтобы спасти этого несчастного малыша. Эмиль, словно услышал, пробормотал: «Я умру, если ее заберут».

Не крадучись, не осторожничая, но готовясь в случае чего отпрыгнуть на обочину аллеи и спрятаться за дубом, мы подбирались к дому. На аллее мы никого не встретили, зато, повернув на нужную улицу, притормозили: в ста метрах, у нашей распахнутой калитки, стоял военный грузовик наци. Шофер, сидя на корточках, щупал переднее колесо. «Пойдем к соседке», — начал произносить я и почувствовал, как рука Эмиля выскальзывает из моей ладони и он начинает бежать вперед. Я прыгнул вслед за ним, схватил за поясницу и повалил. «Она могла уйти! Не будь идиотом!» Отдышавшись, Эмиль успокоился и сказал, где нужный дом, и через минуту мы туда стучались. Итальянка все поняла и показала пальцем на потолок. Мы спрятались на чердаке. Эсэсовцы бродили по коммуне до вечера. Клара успела уйти — наци явно не подготовились ко встрече с пчелами. Почему у эсэс возникли подозрения, и у эсэс ли — может, на самом деле у гестапо — никто не знал. На всякий случай еще две недели мы просидели на треклятом чердаке, спускаясь вниз лишь в темноте.