“Турбины” шли первый раз. Ты не можешь себе представить, какая печаль была у меня в душе, что пьеса идет в дыре захолустной, что я запоздал на 4 года с тем, что я должен был давно начать делать, — писать.

В театре вопили: автора! И хлопали, хлопали… Когда меня вызвали после второго акта, я выходил со смутным чувством… и думал: “А ведь это моя мечта исполнилась… но как уродливо: вместо московской сцены — сцена провинциальная. Вместо драмы об Алеше Турбине, которую я лелеял, наспех сделанная, незрелая вещь”».

А сестре Наде в Москву Булгаков отправляет свои лучшие пьесы и рассказы в надежде, что какое-то издательство или театр ими заинтересуются. Чувство неудовлетворенности написанным смешивается с сожалением по поводу непризнанности: «Ночью иногда перечитываю свои раньше написанные рассказы (в газетах! в газетах!) и думаю: где же сборник? где имя? где утраченные годы?

Пишу роман — единственная за все время продуманная вещь. Но печаль опять: ведь это индивидуальное творчество, а сейчас идет совсем другое».

Так хороши ли написанные вещи? Достойны отдельного издания, столичной сцены? Или это поделки, состряпанные от отчаяния и голодухи? Вероятно, писательский талант не мог не проявить себя даже в вымеченных пустяках. Но компромисс был мучителен. Булгаков уничтожит все пьесы, покидая Владикавказ. И даже посланные в Москву тексты просит Надю сжечь:

«В случае отсутствия известий от меня больше чем полугода брось рукописи мои в печку — все пьесы, “Зеленый змий”, “Недуг” и т. д. Все это хлам. И, конечно, в первую голову “Коммунаров”, если они не пойдут. В печку, в печку!»

Тася оставалась в неведении относительно творческих страданий Михаила. На ее взгляд, если б не полное отсутствие денег, карьеру Михаила можно было бы признать вполне удачной. Пьесы Булгакова шли с бурным успехом, и сидевшая всегда в первом ряду Тася хлопала громче всех, когда вызывали автора. Ликовала: «Вот и призвание его тут развернется! Деньги платить станут. Все образуется!»

Дом Гавриловых был реквизирован под детский дом, Булгакову с женой дали комнату при театре. По совету Слезкина Тася стала работать статисткой, выступала под псевдонимом Михайлова. К работе своей относилась очень серьезно, боялась подкачать перед Мишей. Когда в одной из пьес ей пришлось танцевать барыню, готовилась неустанно, даже брала уроки танца у местной балетной знаменитости. Дрожала перед выходом, думала, вообще шагу на сцене не сделает. Но потом разошлась и даже жалела, что эпизод такой короткий. Раскрасневшаяся, в нарядном кокошнике и сережках, она искала глазами Михаила. Не нашла. Расплакалась, сказала всем: «От волнения».

Тася догадывалась, с кем проводил время ее муж. Она видела ее на сцене — молодая актриса Ларина играла в пьесе «Парижские коммунары» Анатоля Шоннара, парниилу, сражающегося на баррикадах Миниатюрная, с огромными глазами и наивным взглядом, она не могла не увлечь драматурга.

Влюбленный Михаил все время совершенствовал текст роли Шоннара и никогда не пропускал эпизодов с участием Лариной.

Он стал поздно возвращаться из театра, отговариваясь затянувшимися репетициями. Его видели с Лариной в ресторане, и даже дома он не мог удержаться, чтобы не расхваливать необычайный талант актрисы. «Снова влюблен», — решила Тася, вспоминая Оленьку — хорошенькую, бойкую машинистку тео, перепечатывавшую Булгакову пьесы и наверняка выражавшую восхищение по поводу таланта автора. Тася давно поняла: Михаил не может жить без чувства влюбленности. Его влекут женщины яркие, манящие, вызывающие всеобщее восхищение. А она, дурочка, тайно надеялась со своей барыней затмить Ларину! Думала: у Михаила вновь загорятся глаза, и он скажет ей: «А ведь ты у меня талант! Так, гляди, и актрисой станешь!» Мечты, глупые мечты…

Тася понимала, что затевать скандал не надо, но ревность и обида бушевали не на шутку. Далеко за полночь она сидела под лампой со стопкой нижнего белья, требующего починки. Самая беда — чулки и носки. Конечно, выручают обмотки. Но как Михаил перед спектаклем с докладом в обмотках выйдет? Или в прохудившихся носках? Пусть штопаное все, перештопанное, но хоть дырами не сверкает…

Он вошел, изображая усталость. Объяснил сквозь зубы:

— С комиссией по поводу Грибоедова собачились. Хотят закрыть «Горе от ума». И плевать всем, что я завтео.

Тася подняла уставшие глаза от работы:

— Знаешь, завтео, у тебя с носками полнейший кризис. Надо что-то придумать.

— Босиком выходить буду. А что ты предлагаешь, обмотки? Слезкин ходит в обмотках. А я не собираюсь. Человек сцены не должен ходить в обмотках!

— Понимаю, в носках удобней за актрисами ухаживать. А ты своей Лариной скажи, что жена больше штопать не может. Пусть она тебе штопает.

— Ну что ты говоришь? Какая связь — Ларина и носки? Она же актриса, таланта грандиозного… А ты все сводишь к каким-то тряпкам и керосинкам! И чуть что — в слезы! — Он ушел, хлопнув дверью.

Неизвестно, чем бы завершился этот роман Михаила, но муж Лариной, заметив неладное, добился ее перевода в пятигорский театр. А Тася в очередной раз сказала себе: «Знай свое место, жена». Место ее определялось все четче — кухня да толкучка, где Тася продавала последние свои вещи.

Повторяла постоянно: «Главное — хлеб, дрова и белье. Без них нищета и смерть».

Дело в том, что как ни усердствовал завтео Булгаков, денег красные не платили. Не платили никому ни копейки. Давали спички, растительное масло, огурцы соленые. Но редко. А хлеб, дрова и белье требовались постоянно. Одно время они питались только балыком. Шикарно, но если без хлеба и каждый день? У Таси оставались николаевские деньги, и она нашла лавку, где на них можно было выменять балык. Однако и старым деньгам, как и старой жизни, пришел конец. Наступил период «поедания цепочки». Та золотая толстая цепь, крученная канатом, что подарила Тасе после свадьбы мать, долго спасала их от голода.

Ювелир, которому Тася принесла цепочку, печально покачал головой:

— Прекрасная работа. Вещь ценная. Но принять ее я могу только как лом. Сами знаете, время какое — придут и отберут.

— Я бы хотела сохранить хоть часть цепочки, — засомневалась Тася. — Мамин подарок.

Ювелир ушел в другую комнату, и она слышала, как щелкнули щипцы.

Кусочек длинной цепочки был продан и проеден. Голод отдалялся ровно на длину постоянно укорачивающейся цепочки.

— Должен же я заработать! — впадал в ярость Михаил. — Хоть как-то. Женщина может продавать себя. А кому нужен я? Интересно, тяжело быть проституткой? Боюсь, придется попробовать!

И он попробовал.

«Сто тысяч! У меня сто тысяч!..

Я их заработал!

Помощник присяжного поверенного, из туземцев, научил меня. Он пришел ко мне, когда я молча сидел, положив