Сценки, которые посылал нам на просмотр балет Полины Малевич, были безукоризненны. Они и в самом деле были короткими, но настолько удачно срежессированными, что нельзя было удлинить их, не изуродовав.

— Давайте что-нибудь добавим. Какие-нибудь танцы… Может, пусть сделают еще пару номеров подлиннее?

— Бюдже-е-е-ет, — проблеял Амос, — нам не выделят на балет ни копейкой больше, да это и не удлинило бы ничего существенно. Я вот думаю, может, пригласить комика? Кого-нибудь недорогого — это разнообразит церемонию.

Я почувствовал, что мне не хватает воздуха. Все последние недели я постоянно прокручивал в голове последовательность номинаций, балетных и анимационных заставок, мысленно совмещая их с текстами ведущих и фрагментами видео. Я чертил временные разметки, часами просиживал у аниматоров, пока не добивался того, что церемония словно приобретала физическое тело. Я мог поручиться, что в нем нет ни одного дряблого мускула. И вот Амос готов кромсать это тело, не задумываясь!

— А в чем вторая проблема?

— Они считают, что в сценарии церемонии не хватает национального колорита. Говорят, что видят здесь шекспировский театр, русский балет, но где наш бело-голубой хумус?

— Но разве этого мало в самих фильмах? Они-то все израильские.

— Давай не будем тратить время на споры, а подумаем пока, куда мы можем вставить какие-нибудь аутентичные штуки. Может, так мы решим обе проблемы сразу.

…

Когда мы с Ури вышли на перерыв, я рассказал ему о разговоре с Амосом.

— Аутентичность? Да это проще простого. Я тебе сейчас десяток идей накидаю, записывай.

— При том, что среди этих идей не будет кактусов, фалафеля и жвачки «Базука»?

— Да не вопрос. Погоди… — Ури вдруг задумался и рассмеялся: — Черт, и в самом деле всякие банальности в голову лезут.

— Давай так, — я вспомнил методику поиска идей из книги одного французского копирайтера, он там советовал отталкиваться только от личных переживаний, — постарайся вспомнить, что тебя задело за живое, ну скажем… лет в десять. Только в тот год.

Ури задумался:

— В десять лет я сломал ногу, притом довольно неудачно. Пару месяцев провалялся на диване. Лежал, тупил в телевизор. Я тогда зато английский выучил: слушал, что там ковбои говорят, а перевод читал в титрах. Израильские фильмы тоже были прикольные. Потом уже пересмотрел их — ну и лажа, но до сих пор их люблю.

— Любишь плохие фильмы?

— Ага. Чем хуже, тем лучше. Что-то в них такое… мягкое… Это же как детство.

…

— Ты хочешь, чтобы мы предложили киношникам добавить парочку номинаций? — удивился Амос, когда на следующий день я изложил ему свои идеи.

— Да, это существенно удлинит церемонию. Сделаем раздел «Израильское кино в исторической перспективе». Мне кажется, старые фильмы сейчас будут очень кстати.

— И что, скажем им, что так мы решили проблему аутентичности? Что Израиль — это старые плохие фильмы?

— Скажем, что израильское кино достаточно повзрослело, чтобы посмотреть на свое детство с улыбкой.

Амос задумался, и это меня подбодрило. Я говорил теперь не останавливаясь, лишь бы он не начал опять развивать идею с приглашенными комиками.

— Те фильмы — это же целая вселенная! Можно сделать видео с нарезкой из старых комедий, что-то ностальгическое.

— Но ведь хорошие старые фильмы уже давно награждены премией «Киномона».

— А мы наградим самый плохой! Это будет шуточная номинация, ничего серьезного.

Через пару дней Амос засел с какими-то дамочками из Союза кинематографистов, а когда они ушли, подошел к моему столу.

— Ну что ж, вперед. Ищи свои плохие фильмы. Нужно успеть смонтировать заставку. И, кстати, вот. — Он положил передо мной список с именами. — Эти ребята будут объявлять имена награжденных. Вот ему, — Амос подчеркнул имя: Гидон Кит — напиши текст попроще. Он, скорее всего, обдолбается или напьется и лыка вязать не будет на церемонии.

Мы нашли эту картину, перешерстив архивы. Плохих фильмов было много, но этот впечатлял по-настоящему. Он был сделан в 93-м, когда начинающие сразу брались за видеокамеру, а не возились с широким форматом. Оператор там явно был профи, и актриса, игравшая героиню, уж точно не была любителем. Так что нарезка из сцен выглядела отлично — идеальный плохой фильм. Да и название у него было забавное: «Будни Агента Киви».

…

Я не жалела, что не попросила Шалома вновь включить компьютер. Теперь я вспомнила, что все наши файлы стирались автоматически при выключении, чтобы не забивать память, так что синих листов там в любом случае уже нет. Из того, что я успела прочесть, я уже знала очень много.

Я привыкла к мысли, что маму убил Фестиваль. Так я себе и говорила: «Ее убил Фестиваль». Но ведь была и та синеволосая женщина, которая бегала туда-сюда со списками, и та девушка, которая проводила нас на колосники. И Кит, который постоянно заседал в жюри разных конкурсов. Но сколько я ни пыталась вспомнить, я не видела ни малейшей неловкости в том, как разговаривала с нами Синеволосая и та девушка. Я чувствовала, что они не пытались нас обмануть. А Кит там, на церемонии, так близоруко щурился, вглядываясь в имена номинантов, что сразу было видно: имена, которые он произносил, ему почти не знакомы. «Кто же виноват?» — спрашивала я себя, но вспоминала лишь хохочущий зал и ряды красных кресел, которые, казалось, продолжали хохотать, когда зрители двинулись к выходу: маму убил Фестиваль.

Теперь же у меня кружилась голова; такое случается иногда во время спектакля, когда в конце первой части сцена неожиданно начинает медленно поворачиваться вместе с мебелью и декорациями. Сцена в моей голове медленно поворачивалась, и на ней теперь стоял всего один человек. Я знала, кто автор дневника, и где его можно найти.

«Старуха была похожа на пятнистую орхидею… я мог смять ее в ком, как старую газету». — Это я могу смять тебя в ком, Даниэль. Тогда, после того, как ты случайно заскочил в мою комнату, я описала тебя Сарит. Жаль, что я тогда несколько сгладила подробности — я ведь старалась сделать из тебя галлюцинацию. Но теперь, когда старуха Стелла неожиданно исчезнет, Сарит перечитает свои записи. В конце концов я тоже могу оставить что-то вроде дневника, а там, уж будь спокоен, опишу тебя подробно. Я в два счета наведу их на твою нору. Остается только подумать, как это сделать. Ты боялся, что тебя заметут за хранение наркотиков, но я не буду распыляться на мелочи. Тебе придется рассказывать, куда ты спрятал труп. Бедная Стелла, старая женщина, у которой совсем никого не было. Такие, как она — легкая мишень. Ты рылся в ее документах, а затем подстерег на вечерней прогулке, ограбил и убил, Я не затевала все это, не планировала, просто все сложилось само-собой. Возможно, это и есть возмездие?