Его брови поползли вверх, а потом выражение его лица стало строгим, почти злым:

— Завязывала бы ты с наркотиками, дорогуша. У тебя вся жизнь впереди.

— Ты не говорила, что боишься скоплений людей, — сказала Анат, когда вышла на газон, на который усадил меня злой старичок.

— Я не боюсь людей, — ответила я.

— Но он сказал, что тебе стало плохо в толпе. Ты вся серая, посмотри! — Она протянула мне зеркальце.

Я увидела свое отражение: серое лицо с белыми губами и абсолютно мокрая прядь, прилипшая ко лбу. Спина тоже была вся в холодном поту.

— Я не боюсь людей, — повторила я. — Кажется, все дело в колоннах, мне показалось, что они наклоняются и пол тоже.

Анат вдруг приобняла меня.

— Ты же знаешь, у актеров бывает страх сцены — так они это называют. Просто трудно признать, что это вовсе никакой не страх сцены, а страх зрителей.

При этих ее словах у меня перед глазами вдруг возникло что-то, от чего меня затошнило, словно на карусели. Я вспомнила, что именно увидела перед тем, как мне показалось, что начинается землетрясение. Это были не колонны и не полы. Одна из дверей, там, в фойе, на секунду распахнулась, и показались ряды пустых кресел, которые смеялись, обнажая красные десны.

…

Вестибюль гостиницы, куда я устроилась работать уборщицей, ни капельки меня не пугал. Другое дело — несколько тамошних залов для конференций. Я не смогла бы заставить себя зайти туда, но этого и не требовалось; я работала в жилой части отеля.

Почти все работники здесь были гастарбайтерами из Африки. Каждую смену их круглые лица возникали передо мной, как темные планеты, а утром — уплывали куда-то в сторону, и я выходила из гостиницы на залитую солнцем улицу. Я взяла за привычку по утрам стоять на солнцепеке, чтобы отогреться: кондиционер в гостинице был постоянно включен на полную мощность. Проходило пять минут, потом десять, пятнадцать, потом я шла по улице в расплавленном тель-авивском зное, надеясь наконец почувствовать, что солнце жжет кожу, но не ощущала даже легкого тепла. Так я поняла, что у меня больше нет тела. Это многое объясняло. Раньше в конце дня, проведенного среди людей, я чувствовала усталость от чужих взглядов, которые прилипали к одежде, как цветные нитки. Теперь мне казалось, я могу прыгать и хлопать в ладоши у кого-нибудь перед носом, а человек лишь подивится: «Откуда здесь взялся ветер?» Эта новая прозрачность меня беспокоила. Человеческий взгляд, направленный в мою сторону, стал для меня недостижимой роскошью. Помню, как я несколько минут стояла напротив чужого ребенка, серьезного трехлетнего мальчика, и согревалась под его взглядом, тяжелым взглядом полководца, как под горячим душем.

Тем временем меня повысили. Теперь я должна была следить за работой уборщиков. Руководство отеля сменилось, они ввели новые правила. От нас, ответственных за смену, требовали теперь подавать еженедельные отчеты. Мы должны были заполнять длинный опросник, показывающий степень загрязнения отеля за сутки, но это было еще не все. Требовалось, чтобы каждый написал несколько фраз от себя, и для этого в опроснике выделялось отдельное поле. Предвидя, что мало кому захочется его заполнять, дирекция поместила рядом с этим полем в анкете смешного колобка с восторженными заячьими глазами. «И кстати», — говорил колобок, указывая пальцем на пустые строки. Нам объяснили, что в этом разделе мы можем писать любые замечания и предложения, касающиеся работы отеля. Я ценила свою ночную работу, но заполнять лист в первый раз было невероятно тяжело. Одно дело — писать, сколько полотенец пропало из комнат за смену, и совсем другое — излагать свои наблюдения и соображения по поводу прошедшей недели. Чтобы писать такое, нужно быть человеком, а мне для этого не хватало тела. В хорошие дни у меня появлялись спина и ноги, но по-прежнему отсутствовало все остальное. Наступили холода, и когда я шла по улице, ветер, не встречая сопротивления, надувал мою спину, словно пузырящуюся занавеску. Ноги я ощущала — они уставали, гудели, мерзли или согревались, но куда-то делись голова, грудь, ребра и живот. Когда я об этом думала, то представляла себе вертикально стоящую ложку.

С точки зрения ложки, у нас в отеле все было неплохо устроено, но что чувствуют люди, у которых есть обоняние, голод, обязательства, холестерин?

«И кстати», — колобок все еще указывал на пустое поле. Я вспомнила, как мать Изи, старая Сима, катала в своих корявых пальцах такой вот маленький кусочек теста. В пятницу, когда она пекла хлеб для субботней трапезы, то отрывала немного от опары и, завернув в салфетку, выкидывала в ведро. Я знала, что она выполняет заповедь отделения халы, но не могла победить странное чувство, что кусочек теста с этого момента обречен на тяжелую и страшную жизнь. Пока субботняя хала красуется на белой скатерти, прикрытая вышитой салфеткой, он медленно чернеет, покрывается ноздреватыми дырами, проваливается, как больная плоть, превращается в вязкую грязь. Темное тесто — вот что кое-как могло заменить мое исчезнувшее тело. Рыхлый комок возникал на месте живота, и первым, что он ощущал, была боль. Когда я смотрела на яблоко, лежавшее на блюдце, то чувствовала две разных боли: одну — от блюдца и другую — от яблока. Стоило перевести глаза на чайник, как я ощущала новую, добавочную боль от чайника. На гостиничной кухне болел шкаф, на лестнице — выщербленная плитка, в холле — синтетическая ткань, которой была обшита стойка администратора. От взгляда на нее у меня сводило челюсти, словно жуешь шерсть. Разумеется, я не собиралась делиться с дирекцией этим бредом. Я писала, что гостям, впервые приехавшим в наш отель, возможно, неприятно прикасаться к синтетике, которая искрит и цепляется за одежду, и что полка для сумок расположена слишком низко.

…

Как-то раз меня вызвали наверх, в дирекцию. В кабинете пахло чем-то пронзительно-оптимистичным. Казалось, что это даже не запах, а энергия и что Стив — наш новый менеджер — прыскает ею сразу во все стороны, как дезодорант со сломанной головкой пульверизатора. Когда я села, он улыбнулся мне фирменной улыбкой, очень мальчишеской и очень искусственной одновременно. Видимо, она была здесь чем-то вроде икебаны в нише и демонстрировала противостояние (а может, наоборот — слияние) свободы и дисциплины — истинный профессионализм.

— Итак, Михаль, — он произнес мое имя мягко, словно надкусил зефирину. — Я пока что мало знаю нашу команду и только изучаю профили работников.

Мне казалось, что только чудовищно добросовестный босс станет изучать биографии уборщиков, пусть даже они и доросли до должности ответственного за смену, но я молчала.

— Вы не думали пойти учиться? Курсы администраторов, гостиничное дело?

— Я не могла начать учебу. По семейным обстоятельствам.

Лицо Стива изобразило корректную скорбь: мимолетную, но искреннюю, как грустный смайлик.

— Вы не замужем, так ведь? — Теперь он говорил бодро и небрежно, словно мое одиночество, в отличие от остальных проблем, было временным затруднением, которое переживает каждое развивающееся предприятие.