К зеркалу я осмелилась подойти лишь спустя два дня. Так я идумала — рубцы, везде рубцы. Рот от уха до уха, как у лягушки. Нос провалилсяпочти полностью. Узкие глаза-щелочки скошены к вискам, ресницы, бровиотсутствуют, волос на голове нет. Покачнувшись, я упала в обморок.

— Машенька, дочушка моя, — как сквозь вату,долетел до меня мамин плач. — Ручки-то какие холодные! Доктор, сделайтечто-нибудь! — Это уже не ко мне. — Машенька, Маша, ты слышишь меня,родная. — Резкий запах нашатыря заставил открыть глаза. — Ягодка моя,как ты меня напугала!

Машенька, это только начало. Отдохнешь немного, наберешьсясил, и тебя опять прооперируют. Организм молодой, справится. Мы с папой никакихденег не пожалеем, чтобы вернуть тебе красоту!

Я попыталась поцеловать мамину руку. Но у меня ничего неполучилось. Тогда я прижала ее к своей щеке и, успокоенная, замерла.

Ранней весной мы с мамой наконец покинули Вашингтон ивернулись в Россию. В Пулковском аэропорту нас встретил папа. Хотя нет, «папа»— так, наверное, будет правильнее. Седоволосый подтянутый мужчина в длинномкашемировом пальто. Глаза серые, властные. За спиной два телохранителя. Ну,этот-то точно усомнится в том, что я его дочь… Хотя если это и произойдет, тоне здесь, позже. Лицо мое почти полностью прикрыто платком. На обезображенныйлоб низко нахлобучена широкополая шляпа, специально купленная мамой длядальнего перелета. По всему видно, разоблачение мне пока не грозит.

Не заезжая домой, мы поехали в госпиталь.

Там меня поджидала отдельная палата-люкс. Холодильник,телевизор, море цветов. Забыв о своем уродстве, я на минуту почувствовала себясчастливой.

— Машенька, кто старое помянет, тому глаз вон, —целуя меня, сказал папа. — Я все для тебя, дочка, сделаю. Заставлю здешнихэскулапов вылепить из тебя Галатею. Не сделают — на месте пристрелю!

Кто такая Галатея, я, честно говоря, не знала, но мне всеравно было приятно. Меня любили, меня жалели, мне хотели помочь. Ну, не мне —Маше. Но пока я об этом никому не скажу. А может, и не скажу вовсе.

В один из дней, когда мама отлучилась куда-то ненадолго, япопыталась позвонить Максу. Его телефон я помнила наизусть.

— Да, — коротко ответил он и настороженнозамолчал.

Я покрепче прижала трубку к уху, стиснув зубы, чтобы не разреветься.

— Простите, вас не слышно, — сказал Макс иотключился.

Говорить я так и не научилась. Хотя уже могла произноситьотдельные звуки. Каждый день со мной занимался специально приглашенный логопед.Он ставил передо мной зеркальце и заставлял часами отрабатывать движения губ.Постепенно артикуляция восстановилась. Когда я впервые сказала «мама»,растягивая по-детски гласные, моя благодетельница прослезилась.

— Ма-ма, ма-ма, — без конца повторяла я, искреннежелая сделать ей приятное. Мне и самой было приятно. Я бы хотела иметь такуюмаму, как эта милая женщина.

В госпитале мне несколько раз пересаживали донорскую кожу.Какая-то часть отторгалась, и все приходилось начинать сначала, но большая —прижилась. Лицо мое изменилось. Рубцы стали не такими заметными, а некоторыеисчезли совсем.

Рот уменьшился, появились губы. Нос стал курносым, как уМаши. Мама часто приносила ее фотографии. По ним меня, наверное, и лепили.Получалось, конечно, не совсем похоже, но — тьфу, тьфу, тьфу — очень даженичего.

Однажды мама забрала меня на недельку из госпиталя ипривезла «домой». Маша жила вместе с родителями в роскошном особняке на берегуФинского залива.

С интересом оглядываясь по сторонам, я поднялась на высокоекрыльцо.

— Машенька, девочка моя, наконец-то ты вернулась! —вышел мне навстречу отец. — Ну, иди, дочка, к себе, передохни немного сдороги, а потом будем обедать.

К себе? О Боже!

— Виталик, я провожу Машеньку, — почувствоваламама мое замешательство. — Боюсь, она у нас ничего не помнит. Понимаешь, унее амнезия, вызванная нервным потрясением. Позже это пройдет.

— Конечно, пройдет! — Папа прижал меня к себе ипоцеловал в макушку. — Заплатим кому надо, и все пройдет!

Машина комната была со вкусом обставлена.

Широкая скандинавская кровать посередине, накрытая симпатичнымпокрывалом. Многочисленные светильники на тросиках, очень удобные в обращении.Мольберт в углу (она рисовала?).

Забавные плюшевые игрушки, расставленные на полках и сидящиена полу.

Раскрыв створки шкафа, я перебрала Машину одежду. Джинсы,свитера, просторные рубашки и блузы — она явно отдавала предпочтениемолодежному стилю. Правда, как я поняла, погибшая в Греции девушка была лет,наверное, на пять-шесть, если не больше, моложе меня. Были в шкафу иклассические вещи. Костюмы, платья. Очень дорогие и очень красивые. Покопавшисьнемного, я вытащила длинную бордовую юбку от Армани и такого же цвета кофту сузкими рукавами, застегивающуюся у самого горла, — декольте мне еще долгоне носить.

В таком виде я и спустилась вниз, где за накрытым столом ужесидели мои — мне очень хотелось, чтобы так оно и было на самом деле, —новые родители. В глазах их светилась такая неподдельная любовь, что я невыдержала и разрыдалась. Потерять этих людей я не могла.

* * *

…Прошло ровно два года. Я выбежала из клиники и приветливопомахала рукой на прощанье обслуживающему персоналу. Я бежала навстречу своимновым родителям, которые ждали меня у роскошного лимузина.

— Привет! — радостно закричала я и, как маленькийребенок, бросилась маме на шею.

Затем крепко поцеловала отца и уселась в машину, судовольствием вытянув свои длинные ноги. Папа, слегка приобняв меня за плечи,громко рассмеялся.

— Машенька, ты теперь сама на себя не похожа. Стала ещекрасивее, чем прежде. Прямо настоящая королева!

— Врачи совершили чудо, — улыбнулась я. — Ниодного шрама на теле. И чувствую я себя на все сто!

Мама захлюпала носом и опять потянулась за носовым платком.

— Мамуля, перестань плакать, — догладила я ее поруке.

— Машенька, мне даже страшно подумать о том, что мы спапой могли тебя потерять. Ты сейчас стала совсем другой, но это не главное.Главное, что ты осталась жива.

— Я и сама не могу к этому привыкнуть, — вздохнулая и вспомнила пугану по имени Лена.