так говорить, но – кому смерть, а кому вольная. Хотя Юрич мне даже что-то платил. Значит, точно врал насчёт Лёхиного долга.

Я пошёл побродить и сделал хороший круг до реки и обратно, через магазин к Новым домам. В голове роилось всякое: мой сегодняшний сон, старик из сна, смерть Юрича и что в конце концов стало с собакой: как ни крути, а её жаль.

Уже заходя на второй круг по деревне, я наткнулся на бабу Галю. Давненько её не было видно: после потопа она не спустилась в деревню со всеми, а задержалась в больнице, что-то там у неё нашли и оставили подлечить. Она шла со своей ручной тележкой, явно в магазин, и я заранее внутренне съёжился: как я ей скажу? Всё-таки неуютно это: сообщать такие новости. Вряд ли во всей деревне найдётся хоть кто-нибудь, кто будет скучать по Юричу, а всё равно.

– Гуляешь? Проводи-ка меня до магазина. В Новые дома теперь таскаться – как я буду… – она сунула мне свою тележку. Она что, знает?! – Мне Татьяна позвонила, – ответила на незаданный вопрос баба Галя. – Вот как теперь без магазина, а? Юрич хоть и гнилой был, а без него… Догнала его папашина судьба. Его отец тоже не сам умер. Знаешь небось эту историю.

Я молча шёл за ней с пустой тележкой и не хотел ни о чём переспрашивать, да это было и не надо.

– Разное болтают. Только я вот как скажу: его папаша жил как бандит и умер как бандит. Нечего на Лёку наговаривать.

– На кого?

– Был такой… Мы дружили. Людей он не любил, это правда, – ну так и они сами к нему… Не понимали его и за это недолюбливали. Считали особенным. Ну как это сейчас говорят: «Особые дети», только ложь это всё. Он знал побольше многих и говорил хорошо, пока до ручки не довели.

– В смысле «говорил хорошо»?

– Не мычал. Потом-то, конечно… Скажи человеку, что он свинья, – он и захрюкает. Издевались над ним все, вот он и озверел.

Я помалкивал. Из всей этой тирады я понял только то, что ничего толком не понял.

– Этот Юрка… Юрича отец. Он же больше всех над ним издевался: то побьёт, то ещё какую гадость подстроит. И ещё у него друзья были… Не помню. В общем, они всей бандой над Лёкой измывались ещё со школы. А потом он вырос и…

– Что?

– Да ерунду болтают, говорю же, не верю я. Да и в деревне Лёка уже не жил.

– Как можно обвинять того, кто в деревне уже не живёт?

– Дураки, говорю же. Просто не любили его в деревне. Удобно обвинять того, кого не любишь. Не удивлюсь, если сейчас его припомнят. Не посмотрят, что Лёки больше нет. Убили его, ещё до потопа. У нас же тело нашли, водой принесло – видел небось в «Новостях»?

Видел. Только не в «Новостях». Я вспомнил ту кроссовку под магазином. Значит, её хозяин…

– …Никто его не любил, все издевались, Малахольным дразнили, потом боялись…

– Малахольным?! – Я сразу вспомнил про деда Витю. Точно! Надо ему сказать, что его ночной кошмар убит. Ведь из-за этого же Малахольного дед сбежал из собственного дома на пустырь. Говорит, он к нему в дом по ночам приходил, а на пустырь не суётся, потому что там выжжено всё. Может, если я ему расскажу, он прекратит ловить призраков по ночам и спустится в свой заброшенный дом?

* * *

Он стоит ещё, целёхонький. Зимой мы с Лёхой бегали его протапливать, чтобы не сгнил, Катька пару раз там прибирала – да что там прибирать, только пыль вытереть! Нормальный дом. Соседи тоже за ним посматривают, следят, чтобы не растащили…

Мне тогда жутко понравилась эта мысль: я представил, как дед Витя спускается на свою улицу, здоровается с офигевшими соседями, которые уже и забыли небось, как он выглядит, топит баню, может быть, даже бреется, и я вижу человеческое лицо, нормальное, без желтоватой щетины и вечного ужаса в глазах.

…И у меня больше не будет того пустыря со странным жителем, который мы делили с Лёхой. Это невыносимо – быть одному там, где любили бывать вдвоём. Пусть его не будет, мне станет легче. Да, я делал это для себя, а не для чокнутого деда.

* * *

– А вы уверены, что это он? Ну, столько лет прошло…

– Не говори! Больно это. Если б не Петровы – не поверила бы. Они ж мне «Новости» записывали, пока в больнице была.

– Записывали?

– Старый кассетный видеомагнитофон полезная вещь, Рома. В больнице-то небось не всегда успеваешь «Новости» посмотреть: то процедуры, то ещё что. Петровы мне и записывали. Я как увидела…

Наверное, я сошёл с ума в тот момент, но я тут же стал напрашиваться к бабе Гале посмотреть ту самую кассету. Пересниму потихоньку на телефон, покажу деду Вите. Старики верят телевизору, это я давно понял. Качество будет, конечно, аховое, но оцифровывать это мне просто лень. Я сделал вид, что заинтересовался этим самым Лёкой, и дальше всё вышло легко.

* * *

Через час мы уже пили чай у бабы Гали в уютной старушечьей кухне. На холодильнике громоздился её телевизор, притащенный Петровым-отцом, пока она была в больнице, под теликом, жутко треща, работал кассетный видеомагнитофон, а с экрана на меня смотрел Малахольный.

«На днях было опознано тело с пулевым отверстием в голове, обнаруженное ранее на территории деревни местными жителями. Им оказался криминальный авторитет Леонид Луцев по кличке Малахольный… – Дикторша вещала, а этот Лёка смотрел со старой, кажется, ещё полароидной, фотографии. Кто-то сделал его портрет на фоне обоев в дурацкий цветочек, у нас при прабабке были такие, потом отец заклеил. Лёка – лысеющий мужик с безумным взглядом, чем-то похожий на того, кого я видел во сне. Моложе, да, но дело не только в этом. Этот на экране был почти не страшный, только взгляд безумный, но его можно списать на качество снимка. А так – ничего особенного: увидишь на улице – не обратишь внимания. А баба Галя смотрела на него с обожанием:

– Врут они всё. Никакой он не криминальный авторитет, лишь бы наговорить на человека. Он был хорошим мальчиком, не то что эти. Видел бы ты, какие он мне письма писал…

– Вы переписывались? Я думал, вы рядом жили…

Баба Галя отчего-то рассмеялась:

– Молодой ты ещё. И переписывались, и рядом жили. В то время же как: если мальчик с девочкой дружит, да ещё и в деревне, на