Потом я задал ряд вопросов, касающихся поведения заключенного, и привожу здесь суть полученных мною ответов.

Заключенный не слишком много спал, все время был начеку и сознавал, что его окружает. Он ел с большим аппетитом и не жаловался ни на количество, ни на качество еды. Не протестовал он и против холода или жары в своей камере, не требовал лишних одеял или других предметов. Он никогда не расспрашивал, здорова ли его семья, и совсем не интересовался внешним миром. Короче, между этими двумя людьми не присходило значительных бесед. У Р.М. имелось разрешение в любое время писать на листах, лежащих на его столе, но тюремщик не выражал никакого интереса к их содержимому. Он ни разу не видел и не слышал, чтобы заключенный буйствовал или выкрикивал что-нибудь, словно находясь в плену галлюцинаций. По ночам Р.М. крепко спал, его как будто не тревожили дурные сны или ночные видения.

В конце нашего разговора я вложил в руку надзирателя шиллинг. Несколько мгновений он тупо смотрел на него, потом безмолвно сунул в карман своего засаленного жилета.

В это мгновение появился мистер Синклер и был, похоже, крайне удивлен, обнаружив, что я беседую со звероподобным тюремщиком. Ему явно не пришло в голову использовать этого индивидуума (несмотря на ограниченный интеллект последнего) подобным образом — прямо под носом у заключенного. Без сомнения, как и большинство его собратьев-юристов, адвокат предпочитал уликам предположения и догадки. Я не видел никаких причин объяснять ему свои поступки, а у него не хватило духу меня расспрашивать.

Когда мы вошли в камеру, Р.М. стоял спиной к дальней от двери стене, и я заподозрил, что, несмотря на принятые мной предосторожности, разговор в коридоре насторожил его, дав знать о нашем присутствии. Поскольку у мистера Синклера установилась с заключенным некоторая взаимосвязь, я позволил ему войти в камеру первым и помалкивал, пока он отпускал какие-то нелепые шутливые замечания. Я сразу заметил, что поднос с едой, затребованной мною из гостиницы, лежит на полу рядом с письменным столом. Миска, в которой, по-видимому, принесли какой-то суп, была пуста, но тарелка баранины с картошкой осталась нетронутой. Осталась неоткупоренной и бутылка вина.

Я дружески спросил Р.М., почему он не закончил такую обильную трапезу, и тот ответил, что не привык к роскошной еде и съел вполне достаточно. Потом добавил: если я голоден, то могу доесть оставшееся, — предложение, которое я вежливо отклонил. Мистер Синклер объяснил, что я хочу задать несколько вопросов, и, если заключенный ответит на них исчерпывающе и правдиво, это принесет ему огромную пользу. Р.М. ответил, что не видит тут для себя никакой пользы, но ответит на любой заданный ему вопрос, если это доставит удовольствие мистеру Синклеру. Я уселся на стул рядом с письменным столом и попросил заключенного сесть на его койку, что тот и сделал. Мистер Синклер встал спиной к двери, сложив руки на животе.

Улик, которые я пока собрал — от проведенного медицинского осмотра до беседы с тюремщиком, — все еще было недостаточно, чтобы решить, в здравом уме обвиняемый или нет, а также несет ли он моральную ответственность за совершенные им преступления. По многим пунктам он соответствовал мрачной процессии имбецилов, ежедневно находящихся на моем попечении, но по другим пунктам, таким, как общая живость и способность направить свою энергию на выполнение поставленной задачи, — не соответствовал. Я ни на мгновение не поверил, что на страницах, которые он, казалось, так прилежно писал, есть что-то, кроме тарабарщины и бреда, но тот факт, что он занимается подобным делом, сам по себе заслуживал внимания. За время своей долгой работы с преступным классом я ни разу не встречал субъекта, способного на какое-либо эстетическое восприятие, а еще меньше — на создание любого литературного или художественного произведения. Литературные амбиции среднего заключенного не простираются дальше выцарапывания вульгарных фраз на стене его камеры. Человек науки поневоле должен идти в ногу с теориями и прецедентами избранной им научной области, но не должен позволять этим теориям затмевать свидетельства собственных глаз, а также отметать как отклонение от нормы или нечто незначительное то, что не соответствует его ожиданиям. Каким бы новым и поразительным ни был любой факт, его следует честно рассмотреть. Как заявил мистер Вирхов: «Мы должны принимать вещи такими, какими они являются в действительности, а не такими, какими мы желали бы, чтобы они являлись»[38].

Было совершенно ясно, что Р.М. не буйный маньяк, не безумец, какими рисует их народное воображение. Но, как обоснованно доказал мистер Причард[39] и другие, существует и иная разновидность безумия: нравственное помешательство, допускающее ужаснейшие извращения естественных побуждений, эмоций и привычек без сопутствующего нарушения интеллекта и способности к рассуждению.

Судя по тому, что я наблюдал до сих пор, Р.М. явно демонстрировал определенную степень смышлености — смышлености, которая, по всей вероятности, служила лишь обману и злым целям, но тем не менее отличала его от выродившегося экземпляра. Именно чтобы исследовать, до какой степени заключенный способен к рассуждениям, я и приступил к своему допросу.

Для того чтобы поощрить иллюзию, будто мы просто беседуем друг с другом, я в тот момент ничего не записывал, и данный отчет основан на записях, сделанных мною по памяти после возвращения в гостиницу.

Сперва я сказал Р.М., что меня интересует литературный проект, за который он взялся. Он ответил, что пишет эти страницы лишь потому, что их велел писать мистер Синклер. Я ответил, что такое объяснение не соответствует увлеченности, с какой Р.М. выполняет свою задачу. Тогда заключенный обвел рукой камеру и сказал:

— Как видите, сэр, помимо этого, здесь мало развлечений.

— Итак, вы пишете ради развлечения? — спросил я.

Р.М. не ответил. Он сидел на скамье прямо, устремив взгляд в стену перед собой, а не на собеседника. Тогда я сказал, что хотел бы задать ему кое-какие вопросы относительно дел, которые его сюда привели. Его маленькие глазки сразу метнулись ко мне, но помимо этого его манера держаться не изменилась.

— По словам мистера Синклера я понял, что вы не отрицаете своей ответственности за те преступления, — сказал я.

— Не отрицаю, — ответил он, не отрывая взгляда от стены перед собой.

— Могу я спросить, что заставило вас совершить столь жестокие поступки?

— Я хотел избавить своего отца от несчастий, от которых тот в последнее время страдал.

— От каких именно несчастий?

Тогда Р. М. описал несколько тривиальных разногласий, случившихся за последние месяцы между его отцом и убитым.

— И вы чувствовали, что из-за этих инцидентов вправе предать мистера Маккензи смерти?