— Ты знаешь, — говорит мужчина, обращаясь к Дане, — вполне естественно, что он тебя ко мне ревнует.

Ревную! Как же! Надо же, как быстро догадался. Полагаю, больше всего я завидую его синтетическим штанам, что лежат вон там на стуле.

— Наверное, мне лучше отправить Мерфи во двор, — говорит она, снова бросая на меня сердитый взгляд, и начинает выбираться из постели. Затем вспоминает, что она совершенно голая, и снова ныряет под одеяло.

— Во двор? Зачем? Пусть остается. Он меня полюбит. Так всегда бывает. — Но когда мужик пытается проиллюстрировать свое утверждение с помощью поцелуя. Дана умудряется ловко увернуться. — Эй, в чем дело? — возмущается он. Затем улыбается. — А, понял… — И конфиденциально подмигивает ей, кивая в мою сторону. — Pas devont le chien, а?

Мама родная, да он у нас еще и лингвист! И где она нашла такую радость? Прочесывала коридоры «Берлитца»?

В конечном итоге меня, разумеется, выставили во двор. Где я изо всех сил стараюсь не представлять себе, что происходит в спальне в мое отсутствие. Но тут, на удивление быстро, в дверях появляется Дана, чтобы уверить меня, что путь свободен.

— Просто… несчастный случай, — сообщает она мне с видом человека, который твердо верит, что он не должен ничего объяснять, но, тем не менее, что-то объяснить пытается. — Послушай, это ошибка, вот и все. Хорошие новости насчет этого типа — он уезжает в Монреаль. Ты не думай, что я извиняюсь или еще что. Во всяком случае, не перед тобой.

Нет, нет, разумеется, нет. Конечно, не передо мной. В смысле, это ведь я заманиваю сюда каждого Тома, Дика и Гарри, а затем угощаю его такой порцией виски, которая свалит с ног и мастодонта.

— И ты можешь убрать это выражение со своей морды, мистер. Тот случай, с Карлом, — это совсем другое. Кроме того, это ведь не повторится. Дело в том, что ничего из этого не имеет никакого отношения к тебе или к Джерри, если тебе вдруг вздумалось изображать из себя укоризненную сторожевую собаку. Все, больше ничего не скажу по этому поводу. Не собираюсь вступать в длинные дискуссии с кем-то, кто даже разговаривать не умеет!

Может быть, и нет. Но по крайней мере, я умею думать, а если судить по ее поступкам, подобный процесс — явно не ее сильная сторона.

— И вообще, — продолжает она, будто кто-то ее спрашивает, — какой смысл пытаться объяснить все сложности жизни одинокой женщины в конце двадцатого века кому-то, для кого задача распутать поводок, завернувшийся за фонарный столб, является непосильной интеллектуальной проблемой?

С этими словами она разворачивается и уходит. Как будто это единственный способ уверить саму себя, что последнее слово на эту, как и на любую другую тему, безусловно остается за ней.

Глава десятая

Одна только ночь. Вот и все. Одна ночь и одно утро из моей жизни, и теперь он вообще уже — не в моей жизни, и это навсегда. Навсегда, ясно? Самоубийство — думать иначе. Бесполезно уверять себя, что из этого все равно ничего хорошего бы не вышло. То же самое, что и короткий пересып с приятелем Дирдре.

Право же, это смешно — возвращаться к одному и тому же снова и снова, как будто разглядываешь участок земли, пытаясь найти там подсказки, которых давно уж нет. Почему он не позвонил? Почему же он не позвонил? Проворачивать все это в голове, так же, как старина Мерфи пропахивает носом весь парк. Только взгляни на него, когда он это делает. Он целиком погружен… во что? Наверняка — в запах какой-то дамы, которая пробежала здесь довольно давно и оставила каплю своей мочи, теперь многозначительно дрожащую на стебельке травы.

Господи, он действительно идет по этому следу, как особо провокационная передовая в утренней газете. И он будет продолжать читать, не обращая ни на что внимания. Даже если femme fatale, чью мочу он вынюхивает, снова появится и пробежит мимо прямо под его носом.

Ни Мерфи, ни его нос ее не заметят. Подобно Адель X., одержимой преследованием своего неуловимого любовника, Мерфи предпочитает преследовать свою собственную правду в капле мочи на стебельке травы. Даже если сам объект его одержимости пройдет рядом и уйдет вон из его жизни. Вон из моей жизни… Верно. Нет никаких свидетельств, разбросанных вокруг. Никакой причины возвращаться назад снова и снова. Давно пора остановиться. Раз и навсегда. Для своей же пользы.

* * *

Она может вести себя куда хуже, чем я, то есть исследовать все в парке с помощью носа. Она может, и она это делает. С несчастным видом она тоскует о том, что могло бы быть, но не случилось. Тогда как я веду себя куда разумнее, теряю себя в дружественном царстве, где прошлое и настоящее рядом, слой на слое. Без особого отличия между тем, что было Тогда и что происходит Сейчас.

Тут чувствуется запах той белки, что пробежала утром, а днем была раздавлена всмятку грузовиком. Наряду с ароматом кучки, деликатно оставленной на траве всего несколько минут назад пекинесом. Затем псина поднялась на холм и исчезла из виду. И запах старых костей, гниющих под толстым слоем земли, под клумбами.

Заголовки газет на прошлой неделе, вчерашние новости, сегодняшние скандалы. Для меня все одинаково живо, я их вдыхаю и сортирую с завидным безразличием.

* * *

Нужно просто напоминать себе без устали, что для мужчин все по-другому. Приходит, уходит, и в его голове или в памяти остается лишь смутное воспоминание о внешности, звуке, вкусе или прикосновении. Или о несдержанном обещании позвонить.

Для Мерфи — все наоборот. Он вдыхает все древние запахи, как будто они существуют сейчас и здесь. Это больше, чем память о сути, о следе сучки на траве. Для него то, что он вдыхает, сама суть этой сущности. Осязательное хранилище, слоистый пейзаж различных запахов. То, чего уже нельзя видеть, попробовать, коснуться или услышать, продолжает жить в загробной жизни запахов.

* * *

В царстве, которое я называю «Сцена», нет такого понятия, как Время. Только огромная, разнообразная вечность, тянущаяся наподобие бескрайнему пространству во всех направлениях. Я могу выследить там самого себя, почувствовать свой собственный запах, пойти за ним глубоко в царство снов, где ничего не ушло и ничего не потеряно.

Она может поступить хуже, чем последовать туда за мной. Чтобы по прибытии найти меня уже дома. Мои глаза сверкают в глубине пещеры, которую я считаю своей задолго до