И я рада, что одна. Здесь я могу думать. О море, о пляже, о лесе и прочих банальностях. Но я не чувствовала бы себя в безопасности на пляже, в лесу или дома, а здесь я чувствую себя в безопасности. Разумеется, меня посещают и запретные мысли – об Аманде, Самире, Себастиане. О доме, о тропинке к воде, о велосипедной дорожке к Экудден, о Лине на багажнике, о нырянии с вышки в парке «Барракудапаркен», о хождении босиком в Олуддене, о муравьях на ногах Лины, о барбекю на острове Сюкельнюкель, о чтении книжек Лине, сидящей у меня на коленях, о чашке чая на ступеньках лестницы с маминым кашемировым пледом на коленях, о потных пальцах, перелистывающих роман ужасов, о ночнике, который начинает гудеть, когда перегреется, о фильме ужасов с Линой, о жирных от попкорна пальцах. Лина с пончиком в руках, Лина жмурится и морщит нос, когда я мажу ей щеки кремом от солнца.

Самая запретная мысль из всех – Лина.

Закрыть глаза, представить себе место, любое место, только без Лины.

Когда процесс закончится и будет зачитан приговор, меня переведут из следственного изолятора в тюрьму. Я не спрашивала Сандера, но он все равно сказал, что (если это будет актуально) он потребует, чтобы меня осудили на отбывание наказания в колонии для несовершеннолетних преступников, чтобы я была среди заключенных моего возраста, но он ничего не может обещать, потому что восемнадцать мне уже исполнилось.

Я спросила Сандера, нельзя ли мне остаться в изоляторе, и он воспринял это как шутку. Но я была серьезна.

И если я заболею, они разрешат мне задержаться подольше. Но куда бы они меня ни перевели, я уже не буду одна. Сандер и остальные считают, что нет ничего хуже изоляции, я же не представляю, как буду дальше жить среди людей. Они будут рядом, будут говорить со мной, трогать меня, задавать вопросы, требовать ответов, садиться со мной за один стол. И мне разрешат принимать посетителей. Увижу ли я Лину? Скорее всего, да. Но я не хочу об этом думать.

Вторая неделя судебного процесса, понедельник

Мы едем в суд под дождем. Я смотрю в окно сквозь пелену дождя. Сандер сидит на заднем сиденье вместе со мной. Он заехал в изолятор, чтобы обсудить со мной «несколько моментов» по дороге в суд.

– Хорошо спала? – спрашивает он.

Я киваю.

В детстве я верила, что, когда тебе приснился кошмар, нужно сразу рассказать о нем кому-нибудь, чтобы сон не сбылся наяву. Только озвучив этот кошмарный сон, можно сделать его нереальным.

В сказках пишут, что тролль исчезает на солнце. Мне кажется, что если вывести ужасные вещи на свет, продемонстрировать их людям, то они станут менее ужасными. Но в реальности все обстоит совсем по-другому. Слишком много солнечного света, «правды» и всяких там «выговориться», «облегчить душу», «открыться», «обсудить проблемы» только покажут людям, какое ты на самом деле чудовище. Твои уродливые чувства окажутся омерзительнее волосатых бородавок.

Иногда солнце слепит глаза тем, кто смотрит на тролля, и тогда во всем этом золотом сиянии тролль кажется прекрасным. Так было с Себастианом.

В свете софитов было сложно разглядеть, что он представляет из себя на самом деле. Все видели в нем сына олигарха, короля вечеринок, отличного парня. Никто не знал, что кроется под этой оболочкой.

Теперь я знаю, что озвучить катастрофу не значит предотвратить ее. Ты не имеешь власти над происходящим. Все остальное только глупые суеверия, случайные совпадения и причуды статистики.

– Спасибо, – говорю я Сандеру. – Хорошо.

Даже если я спала плохо, что он может с этим поделать?

Я снова отворачиваюсь к окну. В машине работает печка. Мне жарко, но я молчу.

Раньше я рассказывала о своих снах, мечтах, фантазиях – обо всем, что я себе воображала. Я рассказывала, и люди слушали. Папа сажал меня к себе на колени и говорил, что ему нравится мое живое воображение.

Но когда я выросла, все изменилось. Мои сны и фантазии стали казаться ему странными. Ему нравилось только, когда я комментировала слова других, с иронией или сарказмом. Только тогда он меня слушал. И даже смеялся.

Если же я проявляла истинный интерес к чему-то, он находил меня нелепой и делал вид, что не слушает. Делал он это, чтобы показать, что ему все это нисколько не интересно. Я была вынуждена говорить монотонным голосом и едва слышно, чтобы не давать ему повод призвать меня успокоиться («Успокойся, Майя»).

Не только папа был таким. Себастиан тоже. И Самир. Самир даже больше Себастиана, особенно после того, как мы переспали («Успокойся, Майя, не нервничай. Не нужно»). Парни всегда так себя ведут после секса. Это всем известно.

Девушке не стоит смеяться над своими шутками. Не стоит говорить слишком громко или слишком быстро. Говорить о том, до чего она дошла своим умом, да еще и громко, хуже, чем публично мочиться или оголять грудь.

«У нее эти дни», «Это все гормоны», «Подростковый период» и все в таком стиле.

В теории папе нравилось мое живое воображение. Но только в теории. На практике он его боялся. А теперь боится не только он. Мои фантазии часть меня, свидетельство того, что во мне живут опасные, бесконтрольные силы. Вот почему я теперь не рассказываю о своих страхах и ночных кошмарах. Теперь я знаю, что то, что должно случиться, случится, какие бы меры я ни предпринимала. Я больше не суеверна. Ипохондрики болеют не реже и не чаще других.

По приезду в суд мы выходим из машины и поднимаемся наверх на лифте.

– Что ты хотел обсудить? – интересуюсь я. Только сейчас я заметила, что всю поездку мы молчали. Сандер пожимает плечами. На секунду у меня возникает ощущение, что он сейчас погладит меня по щеке, как раньше делал дедушка.

– Ты отлично справляешься, Майя, – произносит он. – Просто отлично.

Сандер всегда ко мне прислушивается, даже когда я молчу.

В зале суда темнее, чем обычно. Окна пропускают мало дневного света, а день сегодня серый и пасмурный, как и настроение у присутствующих. Воздух сухой и спертый. Как и атмосфера в зале. До решения суда остается две недели, и у меня ощущение, что этот процесс длится целую вечность. Но я уже привыкла.

Начало в десять, конец в четыре. По пятницам раньше, если получится.

Когда Сандер рассказывал о расписании, оно не казалось мне таким уж тяжелым, но я и не представляла, как это будет утомительно. Я чувствую смертельную усталость. Я не ожидала, что мой собственный судебный процесс окажется таким скучным. Обвинительные материалы, зачитанные вслух, документы, полицейские рапорты, заключения экспертов (мы к ним вернемся, когда придет очередь свидетелей зачитывать эти же самые бумажки), еще протоколы, еще заключения.

Половину предыдущей недели мы слушали то, к чему еще вернемся в будущем. Это никогда не кончится. Суд – это ночной кошмар, в котором ты все время ищешь, сам не знаешь что. Или пытаешься закричать во сне, а изо рта не доносится ни звука, и, как бы ты ни старался, не можешь даже прохрипеть. От такого кошмара не просыпаешься весь в поту, но все равно чувствуешь, что твоя жизнь летит ко всем чертям, а ты ничего не можешь с этим поделать.