Когда мне было двенадцать лет, я спросила маму, в каком возрасте можно спать с мальчиком. Мама ответила: тогда, когда желание настолько сильно, что тебе плевать, что думает твоя мама и все остальные, потому что ты жить без него не можешь. Тогда это правильный момент. Я думала, она так ответила, чтобы показать мне, что мыслит современно, и что секс должен доставлять удовольствие. Мне же этот ответ показался искусственным. Но мама была права. Мне стоило прислушаться к ее словам. До встречи с Себастианом я не понимала, что такое секс. Но когда в начале наших отношений он касался моей кожи, и меня бросало в жар, я начинала понимать значение маминых слов. Конечно, я все равно считала ее нелепой, но теперь знала, что в ее словах был смысл. И когда отношения с Себастианом стали пресными, я оказалась готовой на все, лишь бы снова испытать эту страсть. Хоть с первым встречным.

Хотя тут я лукавлю. Самир не был первым встречным. И он дал мне снова почувствовать эту страсть. Я не могла насытиться им. С ним тоже было сложно, он давал мне то, без чего я не могла жить, но это не делало меня счастливой.

Скучнее Дорис человека не придумаешь. Она привлекательна как личность так же, как мокрые штаны, а еще она жирная и абсолютно бесформенная. Как американцы. Она напоминает мне игрушку, в которую я играла в детстве: палку на подставке, на которую нужно нанизывать разноцветные пластмассовые кольца. Сначала самое широкое кольцо, потом поуже и так далее. Или разноцветную пружинку «Слинки», которая умела «бегать» по ступенькам (такие были популярны во времена маминого детства).

Дорис двигается крайне медленно. Колесико за колесиком. Но по большей части сидит неподвижно. Я спрашивала Суссе, за что она сидит. Но Суссе запрещено рассказывать. Но что бы это ни было, сложно представить Дорис на свободе. За решеткой ей явно комфортнее. Если открыть слово «заключенная» в старом словаре девятнадцатого века, можно увидеть расплывчатое фото женщины, поразительно похожей на Дорис. Только тюремная одежда изменилась. И нет, Дорис не в тюремной одежде. Она в спортивных штанах, резиновых тапочках, толстых носках и толстовке. И поверх всего этого гигантская ветровка с огромными карманами. Там она держит табак и, судя по всему, дюжину утопленных котят.

Каждый раз, оказываясь с Дорис на прогулке, я фантазирую на тему преступлений, которые она совершила. Приходится напрячь воображение, чтобы выдумывать новые и новые преступления. Дорис слишком старая, чтобы сидеть за убийство новорожденного младенца. Слишком толстая и неповоротливая, чтобы сидеть за убийство мужа (разве что если она задавила его своим весом). К тому же сложно представить, кто хотел бы жениться на такой женщине, как Дорис. Как и сложно поверить, что Дорис могла испытывать такие сильные эмоции, как желание задавить кого-то насмерть. Дорис самая уродливая женщина из всех, кого мне доводилось видеть за всю жизнь.

Первое, что я отметила, когда Самир поступил в наш класс, это как он красив. Не привлекателен, а именно красив. Говорят, что красота не главное, что все красивые люди стараются убедить всех, что они умные, добрые, веселые и все такое, но в случае с Самиром красота действительно играла роль. Решающую роль. Его умные комментарии, хорошие оценки, интерес к политике – ничто по сравнению с его смуглой, цвета кока-колы кожей, карими, почти черными глазами и длинными кукольными ресницами. Мои глаза были бесцветными, как дождевая вода. От Самира пахло солью и смолой. Он был самым красивым парнем в мире для меня. Сказать, что его внешность не имела никакого значения, – нагло соврать.

Дорис бледная, как смерть, похожа на дождевого червяка, и пахнет от нее, как от мокрой собаки. На прошлой неделе я представляла, что она держала бордель с проститутками, обманом привезенными из Восточной Европы и подсаженными на наркоту. Я представляла, как она курит свои самокрутки перед старомодным телефоном со спиральным шнуром и принимает заказы на извращенный секс с несовершеннолетними. Помогают держать бизнес ей славяне с плохим дыханием и плешивыми бородами. Один из них и сдал ее полиции, когда не получил обещанные бабки.

Сегодня я представляю, что она вела бухгалтерский учет у наркоторговца (и отказалась давать показания против него из-за угрозы убийства). Или помогала младшему сыну готовить взрывчатку (неудачник с прыщами и связями с русской мафией). Наверняка она хорошо говорит по-шведски и только притворяется немой. Наверняка Дорис родилась здесь. Может, в детстве мечтала стать актрисой, но провалила экзамены в театральную школу, потому что им не нужны такие скучные типажи, и начала пить, совсем опустилась, стала брать детей на воспитание, потому что за это неплохо платили. Но кормила их плохо, и один из детей переел капустного салата в школьной столовой и загремел в больницу. Там его осмотрели и обнаружили недоедание и следы побоев, и за это упекли Дорис за решетку, и теперь она сидит во дворе для прогулок и молчит.

У меня нет других занятий, как выдумывать все эти истории. Дорис самая эффективная кампания против курения на свете.

– Вообрази место, где ты чувствуешь себя в безопасности, – говорила мне в детстве мама, когда я не могла заснуть. Я закрывала глаза и делала вид, что представляю. Теперь же я постоянно представляю себя далеко отсюда. Выходные в следственном изоляторе превращают время в старинный часовой механизм с ржавыми колесиками, которые медленно вращаются у меня в голове и разрушают мозг – миллиметр за миллиметром. Я не думаю о том, где нахожусь, я представляю себя в других местах, далеко от всех и вся.

Воображаю места, где можно чувствовать себя в безопасности. Пляжи, море, пустоши… Закаты, рассветы… Лес. Я представляю, как иду босиком по мху ранней осенью. Сосновая кора колет ступни, земля застревает между пальцами.

Я не ненавижу изолятор. Мне хорошо в одиночестве. Я не могу стать другим человеком, но могу не быть собой. И от этого мне легче. Ненадолго, но легче. Длится это чувство всего несколько секунд (как ремень, прежде чем его затянуть потуже), но мне уже становится лучше.

Я представляю себя прогуливающейся по пляжу. Я никогда не была одна на пляже, но эту картину легко представить. Длинный пляж с белым песком с серыми ракушками, с выброшенными на берег водорослями и сучьями. Я иду вдоль кромки воды во время прилива. Песок тяжелый и вязкий, как свежий асфальт, и гладкий и твердый там, где отступает вода. На горизонте вздымаются волны, вокруг залива возвышаются черные скалы. Волны бьются от скалы, взбивая воду в белую пену. Море шумит, волнуется, движется. Пахнет водорослями и солью. Знаю, эта картина напоминает фильм с Райаном Гослингом, в котором он идет по пляжу с девицей, чьи волосы развеваются на ветру. Я ненавижу эти слащавые фильмы, но мне нравится представлять себя на таком пляже. Только одну.

Все места в моих фантазиях пустынные. Потому что стоит мне подумать о людях, как перед глазами встают Самир, Себастиан или Аманда. Мой мозг заставляет меня думать о них, а я не хочу. И тогда все идет насмарку.

Помимо прогулок с Дорис, я все время одна. «Ради твоей безопасности». Но я знаю, что они только так говорят. Я сижу в одиночной камере не потому, что так безопаснее, а потому что все должны чувствовать себя в безопасности, потому что я под замком. Но, несмотря на все это – на следы от сырости над стальной раковиной (краска на стене топорщится, как вздувшееся брюхо у дохлой рыбы) на снотворное (от которого у меня по утрам язык размером с хомяка), на тюремный запах, к которому невозможно привыкнуть – он похож на запах школьной столовки (смесь запаха еды и вонючих кроссовок) – я рада, что я в изоляторе.