языком литератора и с позиций литератора, фокусируясь на повествовании и метафорах и иллюстрируя свои аргументы цитатами из романов[624].

Жижек, начавший карьеру с защиты двух докторских диссертаций, по структурализму и по психоанализу, пишет также о социологии, политике и кинематографе. Подобно Эко и Сонтаг, он любит сопоставлять высокую и массовую культуру[625]. Игривый, как у Жака Деррида, стиль его текстов побуждает критиков называть его «шарлатаном», «комедиантом» или «одним из братьев Маркс»[626].

Часть этих критических замечаний, возможно, справедлива, но многие безосновательны. Вряд ли можно в наши дни быть публичным интеллектуалом, не появляясь на телеэкранах. За такой критикой скрывается допущение, что любое притязание на обширные знания является мошенничеством, и это допущение становится все более очевидным по мере усиления специализации.

Пожалуй, новым, характерным только для XX столетия явлением стали периодически высказываемые сожаления самих полиматов о диапазоне собственных знаний. Эндрю Лэнга часто называли «разносторонним человеком», но именно это «он хотел слышать меньше всего». Однажды он сказал: «Если бы я остановился на чем-то одном… я, должно быть, стал бы важной фигурой в антропологии»[627]. Одним из разнообразных противоречий в жизни и работе Макса Вебера был внутренний конфликт между универсальным ученым и специалистом. Он работал над большими проектами, но в одной из своих самых знаменитых лекций сказал: «Ограничение себя специальной задачей, подразумевающее отказ от фаустианской универсальности человека, является условием любой стоящей работы в современном мире»[628].

Несмотря на возможные недостатки, достижения всех или, по крайней мере, многих из упомянутых полиматов заслуживают восхищения. Возникает вопрос: как они смогли сделать все это? Ответ на него мы будем искать в следующей главе.

6

Групповой портрет

Являются ли полиматы особым типом человеческой личности? Почему они выбирают именно такой жизненный путь и что этому способствует? Настала пора выделить некоторые общие характеристики этого «вида», обобщив результаты анализа, выполненного в предыдущих главах, и предприняв попытку синтеза. Такой синтез неизбежно будет лишь ориентировочным, поскольку полиматия, в отличие от креативности, до сих пор не была предметом систематического изучения со стороны когнитивных психологов. В любом случае сведения о ранней молодости полиматов слишком часто отсутствуют.

И тем не менее повторяющиеся свидетельства о наборе определенных качеств, встречающиеся в автобиографиях и воспоминаниях друзей и родственников, дают основания хотя бы для предположений. Многие из этих качеств в какой-то мере свойственны и другим ученым, но некоторые особенно значимы для полиматов: можно сказать, что у них эти черты проявлены в высшей степени. Ниже мы обсудим их, нарисовав групповой портрет в стиле пуантилизма – коллективный образ, составленный из множества мелких кусочков информации. Некоторые из этих качеств, в частности любознательность, хорошая память и выдающиеся творческие способности, могут быть генетически обусловленными (одним из важных генов в этом случае, возможно, является так называемый нейротрофический фактор мозга, BNDF (brain-derived neurotrophic factor).

Интересы, способности и достижения полиматов формируются также под воздействием воспитания, среды и эпохи, о чем пойдет речь в следующей главе, которая называется «Среда обитания». Нет нужды говорить, что провести черту между психологическим и социальным трудно, ведь это не столько граница, сколько пограничная область, обладающая собственными характеристиками. В любом случае мой главный тезис заключается в том, что полиматы добиваются успеха не только благодаря своим личным качествам. Им также нужна подходящая ниша.

Любознательность

Возможно, существует ген любопытства. По крайней мере, группа исследователей из Института Макса Планка действительно обнаружила так называемый ген любознательности, Drd4 (Dopamine Receptor D4), у птиц – больших синиц[629]. В случае с человеком ответа на этот вопрос пока нет. Более того, избыток любознательности, издавна известный как libido sciendi и описанный Роджером Бэконом как «ненасытная пытливость», определенно является самой общей и самой очевидной особенностью изучаемого типа.

Современные исследователи Леонардо да Винчи, основываясь на его объемистых записных книжках, часто упоминают о любознательности Леонардо, называя ее «всепоглощающей», «страстной», «навязчивой» и даже «неотступной». Полиматы нередко характеризовали себя подобным образом. В XVII веке монахиня Хуана де ла Крус, например, объясняла епископу Пуэблы свою потребность в приобретении знаний. Пейреск говорил об «избытке» своей любознательности[630]. Пьер Бейль описывал себя как человека, «испытывающего жажду знать все» (affamé de savoir tout). Пьер-Даниель Юэ упоминал о своем «бесконечном желании учиться» (infinitum discendi desiderium) и, вспоминая о прошлом, писал: «Я считал, что ничего не узнал, если видел, что изучил вопрос не до конца»[631]. В своей пуританской юности Исаак Ньютон просил у Бога прощения за то, что «сердцем больше стремился» к учености, чем к Нему[632]. Бенджамин Франклин описывал «жажду знаний», свойственную ему в детстве[633]. Александр фон Гумбольдт признавался в своей «неодолимой тяге к знаниям всех видов».

Несмотря на активное развитие интеллектуальной специализации в XIX – XX веках, оставалось немало людей, которые по-прежнему тянулись к разнообразным знаниям. Алексис де Токвиль отмечал, что в юности «предавался удовлетворению ненасытной любознательности» (livré à une curiosité insatiable)[634]. В двадцать один год Ипполит Тэн писал другу, что изучает науки не из практических соображений, а из-за «потребности в знаниях» (besoin de savoir)[635]. Зигмунд Фрейд обучался медицине в Венском университете, «движимый», как он сам признавался, «своего рода жадностью до знаний»[636]. Бертран Рассел включил «поиск знаний» в список трех своих главных страстей[637]. Кубинский социолог Фернандо Ортис признавался в своей «неуемной любознательности» (inquietas curiosidades)[638].

Друзья и знакомые полиматов рассказывали то же самое. Один из покровителей Лейбница упоминал его «ненасытную любознательность»[639]. Друг молодого Сэмюэля Джонсона описывал его как «необыкновенно пытливого» человека[640]. Льюис Мамфорд, внимательно наблюдавший за своим героем Патриком Геддесом, писал о «всепоглощающей любознательности», по части которой тот «не уступал Леонардо»[641]. Клари, вторая жена Джона фон Неймана, вспоминала, что «самой характерной чертой Джонни было его бесконечное стремление знать все и обо всем»[642]. Один из знакомых Карла Полани отмечал его «бесконечное любопытство»[643]. Биограф Эдмунда Уилсона, лично знавший своего персонажа, описывал его как «чрезвычайно любознательного»[644]. Один из школьных учителей Мишеля Фуко позже свидетельствовал, что «в нем ощущалась замечательная интеллектуальная пытливость»[645]. Коллега иезуита Мишеля де Серто отмечал «страстный интерес», который тот проявлял по отношению «ко всему»[646]. Об «огромной, всепоглощающей любознательности» говорится и в исследовании о Дэвиде Рисмене, который стал знаменитым социологом, не получив никакого формального образования в этой области[647].

Концентрация

Еще одной важной чертой полиматов (по меньшей мере некоторых из них) является сильнейшая способность к концентрации внимания как на сознательном, так и на бессознательном уровне. Джамбаттиста Вико писал о себе, что мог «читать, писать и думать во время беседы с друзьями или когда рядом шумели дети»[648]. Говорили, что Джон фон Нейман мог проснуться утром с готовым решением задачи, о которой думал всю предыдущую ночь. Днем он мог работать «на многолюдных вокзалах и в аэропортах, в поездах и самолетах, на кораблях, в холлах отелей и на оживленных коктейльных вечеринках». Он даже предпочитал подобную шумную обстановку[649].

Такая способность не отвлекаться на посторонние раздражители особенно необходима для женщин-полиматов, которые одновременно выполняют материнские обязанности. Дочь Мэри Сомервилль вставила в автобиографию матери замечание об «уникальной способности абстрагироваться», которая позволяла той «настолько полно погружаться» в работу, что она не слышала ни музыки, ни разговоров вокруг. В ее случае такая способность была особенно ценна, поскольку у Мэри не было «своей комнаты»[650] и она читала и писала в гостиной[651].

Способность полиматов (как и более узкоспециализированных ученых) к концентрации часто выглядела со стороны как «рассеянность». Однако их мысли отнюдь не блуждали, а были, напротив, сфокусированы, но не на бытовых