Биолог Уильям Бейтсон назвал своего сына Грегори в честь Грегора Менделя, так как помогал заново «переоткрывать» работы этого ученого. Грегори Бейтсон начал с изучения зоологии в Кембридже, но переключился на антропологию, чтобы, как он сам признавался, порвать с «обычной, обезличенной наукой» и избежать вечной роли «сына Уильяма Бейтсона»[605]. Он изучал народность ятмул в Новой Гвинее и позднее участвовал в экспедиции на Бали вместе со своей будущей супругой, антропологом Маргарет Мид. После развода с Мид в 1950 году Бейтсон проходил курс психотерапии, а позднее занялся этой наукой, введя в оборот понятие «двойного послания» – внутренне противоречивого требования к человеку, которое ведет к тому, что прежде называли «нервным срывом». После того как Гарвардский университет не возобновил контракт с Бейтсоном (который был там профессором антропологии), он начал работать с психиатром Юргеном Рюшем в Медицинской школе Калифорнийского университета в Сан-Франциско.

В число интересов Бейтсона входили также экология и этология (в частности, изучение поведения выдр и дельфинов). Его называли «интеллектуальным кочевником»[606]. Однако он не просто переходил от одной дисциплины к другой, занимаясь каждой изолированно от остальных. Напротив, он проявлял типичный для полимата стиль мышления, используя концепции одной дисциплины для изучения других. Свой интерес к идеям он называл «экологией разума» и заимствовал концепцию саморегуляции из информатики, применяя ее в целях анализа эмоций и поведения индивидов и групп.

Интересы Бейтсона могут показаться несвязанными, но в основе если не всех, то большинства из них лежала идея коммуникации[607]. В 1930-е годы на Бали он фотографировал жесты. В 1940-е годы он стал одним из пионеров кибернетики и выступал на знаменитых конференциях Фонда Мейси вместе с Норбертом Винером и Джоном фон Нейманом, причем впоследствии отмечал, что «участие в этих конференциях… было одним из величайших событий» в его жизни[608]. В психологии его интерес сосредоточивался на шизофренической коммуникации; вместе с Рюшем он опубликовал книгу «Коммуникация. Социальная матрица психиатрии» (Communication: The Social Matrix of Psychiatry, 1951). Изучая дельфинов, Бейтсон пытался выяснить, как они общаются друг с другом. О себе он писал, что хотел отыскать «мост между всеми разновидностями опыта – интеллектуального, эмоционального, эмпирического, теоретического, вербального и невербального»[609].

Герберт Саймон учился в Чикагском университете в те времена (в эпоху Роберта Хатчинса, о котором речь пойдет ниже), когда было необходимо сдавать экзамены по гуманитарным, социальным и естественным наукам. Он начал карьеру как политолог; его особенно интересовал процесс принятия решений. Затем изучал государственное управление, управление бизнесом и, наконец, экономику, причем получил Нобелевскую премию в этой области, ни дня не проработав на какой-либо из экономических кафедр. Сам он комментировал ситуацию так: «Психологи считают меня экономистом, а экономисты – психологом. На самом деле я не ощущаю принадлежность к какому-либо из этих научных кланов, а считаю себя своего рода гражданином мира – ученым-бихевиористом»[610]. Особый интерес Саймона к поведенческой экономике был связан с его более ранними исследованиями по теории принятия решений[611]. 1955–1956 годы стали для этого последовательного полимата поворотной точкой в интеллектуальной жизни, когда «в лабиринте обнаружилась совершенно неожиданная развилка» и он превратился в «когнитивного психолога и специалиста по информатике». Вместе с младшим коллегой Алленом Ньюэллом, еще одним полиматом, начинавшим с математики, он основал лабораторию по изучению искусственного интеллекта в Университете Карнеги – Меллона. Саймон использовал компьютеры, чтобы моделировать процесс решения проблем человеком[612].

Саймона также можно назвать философом, принимая во внимание его концепцию «ограниченной рациональности», находящейся в промежутке между традиционной рациональностью и иррациональностью. Он утверждал, что читает на двадцати с лишним языках, причем как художественную литературу, так и работы по бихевиористике. Прочитав «Сад расходящихся тропок» Борхеса, он посетил писателя в Буэнос-Айресе, чтобы обсудить текст, в котором увидел связь со своим образом мыслей.

Последний из шести современных «исполинов», французский ученый Мишель де Серто, любил называть себя историком, но в разные периоды жизни занимался девятью различными науками (историей, теологией, философией, социологией, антропологией, лингвистикой, литературой, географией и психоанализом). У иезуитов Серто изучал философию и теологию. Работая над докторской диссертацией по религиоведению, он посещал семинары Жана Орсибаля по истории религии и Ролана Мунье по политической и социальной истории. Серто был увлечен историей мистицизма, и этот интерес роднит его ранние работы с книгой «Мистическая басня» (La Fable Mystique, 1982), опубликованной им ближе к концу своей карьеры.

До этой поры его интеллектуальная траектория кажется вполне обычной, но затем Серто начинает посещать семинары психоаналитика-диссидента Жака Лакана. В книге «Одержимость в Лудёне» (La Possession de Loudun, 1970) Серто изучает монахинь тамошнего монастыря (считалось, что они были одержимы дьяволом) с психоаналитической, а также с исторической и богословской точек зрения (Олдос Хаксли тоже написал книгу об этом инциденте, но в более традиционной манере).

Студенческие волнения 1968 года во Франции, которые Серто назвал prise de parole (эта фраза может означать как «открытое высказывание», так и «арест речи»), усилили его интерес к политике, культуре и обществу. Он опубликовал очерк о значении событий 1968 года, а также исследование, посвященное языковой политике в годы Французской революции[613]. После выхода первой из этих работ министр культуры предложил Серто организовать семинар о перспективах культурного развития Франции. Это, в свою очередь, привело к коллективному исследованию культуры рабочего класса и публикации самой знаменитой работы Серто – «Изобретение повседневности» (L'Invention du Quotidien, 1980), в которой он, возражая марксистам, утверждает, что в современном обществе простые люди все еще обладают определенной степенью свободы и что потребление следует считать одной из форм производства.

Гиганты или шарлатаны?

Несмотря на описанные выше достижения, критика полиматов продолжалась. Даже симпатизировавший Отто Нейрату автор отмечал, что многочисленность проектов «не оставляла ему времени, чтобы проработать их до конца»[614]. Более резкая критика, вполне ожидаемая в век специализации, выставляет полиматов дилетантами, любителями или даже, возрождая термин XVII века, шарлатанами.

Эмиль Дюркгейм, например, выражал тревогу по поводу того, что «социологию могут заполонить шарлатаны», и критиковал своего соперника, полимата Габриеля Тарда, как «любителя»[615]. Про Кеннета Боулдинга кто-то написал, что «им восхищались как экономистом те, кто сами экономистами не были»[616]. Исайя Берлин характеризовал Майкла Полани как «великого ученого», который бросил науку, чтобы писать «посредственные работы по философии»[617]. Алан Тьюринг называл шарлатаном своего коллегу-полимата Уоррена Мак-Каллока[618]. Льюис Мамфорд тоже отмахивался от полиматов Бакминстера Фуллера и Герберта Маршалла Маклюэна как от шарлатанов[619]. Британский историк Эдвард Томпсон, сидя как-то в парижском кафе с Карло Гинзбургом, сказал, что «Фуко – шарлатан»[620]. Ноам Хомски назвал французского психоаналитика Жака Лакана «полным шарлатаном»[621]. Когда у Исайи Берлина спросили, что он думает о Жаке Деррида, он не мог удержаться от соблазна ответить оксюмороном: «Думаю, что он, пожалуй, чистейший шарлатан, хотя и умный человек»[622]. Похожая критика (иногда от журналистов) порой раздавалась в адрес Джорджа Стайнера и Славоя Жижека[623]. У слова «шарлатан» есть то преимущество, что оно объединяет целый ряд отрицательных понятий, среди которых высокомерие, поверхностность, невыполнение обещаний и игра на публику.

Именно «позирование перед телекамерами» больше всего раздражало Хомски в Лакане, хотя к тому времени уже многие интеллектуалы, включая Стайнера, Слотердайка и Жижека, вышли на эту новую сцену.

Петер Слотердайк, защитивший докторскую диссертацию по немецкой литературе, распространил сферу своих интересов на философию, географию, экологию и теорию медиа и пишет статьи для газет на такие актуальные темы, как государство всеобщего благосостояния, терроризм и глобализация. Его суждения вызывают неоднозначную реакцию, особенно те, в которых он критикует ныне живущих представителей Франкфуртской школы, сбрасывая их со счетов как обыкновенных академиков. Что до собственной учености Слотердайка, то даже дружественно настроенный критик как-то назвал его «интеллектуальной трещоткой». Как и Сьюзен Сонтаг, Слотердайк говорил о социальных и политических проблемах