— Вставай, Опимия, очнись... — ещё раз с беспокойством сказал молодой человек, глядя на прекрасную девушку со смешанным чувством сострадания и любви; а внимание его уже привлекла открывшаяся под растрёпанной одеждой роскошная белизна красивейшей груди.

Опимия резко поднялась и, проведя рукой по гладкому лбу, удивлённая, огляделась; потом, внезапно покраснев, точно кровь собиралась брызнуть с её лица, она закрыла его руками, опустилась на кипу старых занавесей и тихим, исполненным боли голосом прошептала:

— О, прости!.. Прости!

И внезапно разразилась рыданиями.

— Ну... хватит, Опимия... Что такое?.. Прощать?.. За что?.. Нет... не мне тебя прощать... Вставай... не плачь... — так говорил Луций Кантилий, растерянный, взволнованный, нерешительный.

Луций сильно любил Флоронию, однако... Ему было двадцать восемь лет, и он не мог, не умел быть суровым к столь пылкому чувству, которое он пробудил таким странным и неожиданным образом в одной из красивейших, если не самой красивой девушке Рима.

Опимия обвила руками шею Кантилия, укрыла орошённое слезами лицо на его груди и тихим, молящим голосом проговорила:

— Прости мне, прости, Луций, будь ко мне милостив! Уже год я люблю тебя пылко, неистово, безумно — так, как не способно любить ни одно человеческое существо... Непобедима эта любовь... Она заставила меня попрать всякую сдержанность, презреть осторожность, отбросить даже девический стыд...

Больше говорить она не могла, потому что слёзы и рыдания перехватили дыхание.

— Нет, Опимия!.. Не плачь, — говорил Кантилий, обнимая её левой рукой за талию, а правой лаская её лицо, которое она всё ещё прижимала к мужскому плечу. — Не знаю, что я тебе должен сказать... Я не смел верить... не мог надеяться... не предполагал...

Слова замерли на устах Луция, кровь резко ударила ему в голову, сердце забилось с чудовищной силой. Нежная тяжесть этой прекрасной головы, этого чудного тела, бессильно повисшего на его руках, наполняла его нервной дрожью.

— Если бы ты мог любить меня хотя бы тысячной частичкой той любви, какую я испытываю к тебе, о, Луций, — говорила полным нежности голосом Опимия, не смея поднять на него глаз, — о, Луций, любимый мой!.. Тогда... я была бы счастливейшей из женщин!..

— О, Опимия! Чудная, самая прекрасная среди римских красавиц, — тихо отвечал Кантилий, обнимая голову весталки и покрывая её лицо пылкими поцелуями.

— О, люби меня!.. Люби... хоть немножко... хоть чуточку... — шептала девушка, прижимаясь к груди молодого человека и в безумном порыве целуя его.

— Люблю тебя... да... люблю тебя... О, божественная девушка!

— Почему ты всё время печален?.. Отчего задумчив?.. После той ночи, когда я подобрал тебя умирающим в Мугонийском переулке, где ты, судя по твоим отрывистым и загадочным ответам, подвергся предательскому нападению, к тебе вернулись силы и отвага, ты уже совсем выздоровел, хотя кинжал убийцы порядочно проник тебе в грудь, к счастью, не задев внутренностей. Так что же с тобой?.. Что тебя печалит?

Так говорил молодой Публий Корнелий Сципион, военный трибун Второго легиона[87] консульской армии, стоявшей лагерем напротив карфагенян на берегу реки Ауфида[88], возле деревушки Канны, в Апулии, обращаясь к Луцию Кантилию, оптионату того же легиона.

— Таков уж мой характер: вечно грустить, о мой дорогой Сципион, — ответил юноша, — не думай о моих печалях.

— А как он красив и привлекателен, наш Кантилий, — рассмеялся молодой центурион Луций Цецилий Метелл, — и удачлив в любви. Может быть, он думает о своей красотке.

— Если только он не думает о своих красотках, — вмешался Квинт Фабий Максим, сын прошлогоднего диктатора, который тоже был военным трибуном, но только в первом легионе. — Хотел бы я посмотреть, удовлетворится ли наш Кантилий одной любовницей.

— Да хватит болтать о придуманных любовницах и несуществующих красотках!.. У меня нет других любовниц, кроме тех, которые бывают у Сципиона в несчастные дни.

— Да, тех, что в Мугонийском переулке, — рассмеялся Сципион.

— Именно так, — ответил Кантилий.

— Как, как?.. Сципион содержит любовниц на счастливые дни и других — на несчастные? — спросил, притворяясь серьёзным, Луций Метелл.

— Конечно, — ответил Кантилий. — В несчастные дни он берёт их у сводника Меноция, в счастливые он развлекается с прекрасными латинками, воспитанницами его матери.

— О!.. О!.. Ты, кажется, намекаешь на прекрасную Эльбутацию, которая...

— Конечно... Конечно... — сказал Кантилий, обрывая Луция Метелла.

— Хватит... Прошу вас, — в свою очередь прервал их Сципион, — прекратите эту болтовню. Она задевает честь порядочной девушки.

— Да ладно... сменим тему, — сказал Квинт Фабий. — Что нового о Ганнибале?

— Э-э!.. вон он, — и Сципион показал в направлении карфагенского лагеря, видневшегося в четырёх милях от частокола, за которым беседовали молодые римские офицеры.

— Кто знает, не готовит ли он нам новую ловушку? — спросил Фабий.

— У него всегда в запасе что-нибудь новенькое, у этого хитрейшего карфагенянина. Всё его мастерство, всё его искусство сводятся к военным хитростям, — презрительно отозвался Цецилий Метелл. — Хороша эта наука, клянусь двуликим Янусом, наука паяца.

— И... ты на самом деле веришь, Цецилий, что Ганнибал только паяц? — слегка иронично спросил Сципион у молодого Метелла.

— Верю, клянусь Юпитером, я даже в этом убеждён, судя по тому, что до сих пор узнал о нём.

— Разбить в пух и прах три консульские армии, разграбить пол-Италии и заставить Рим выставить восемь легионов, мобилизовав в них весь цвет нашего юношества, таких, например, как присутствующий здесь секретарь понтифика, который по закону мог быть освобождён от военной службы, и тем не менее добровольно, из любви к отчизне, оказавшейся в опасности, поспешил записаться в легион... ах да!., всё это игры с шариками... — возразил с иронией Сципион.

— Э... так!.. В этом лагере почитателей у Ганнибала больше, чем врагов!.. Клянусь богами! Я не могу слушать целый день восхваления этому варвару, отважному и удачливому... и ничего больше.

— Ах!.. Ничего другого?.. Ты, Метеля, значит, веришь, что фортуна дружит с глупцами и лентяями, что она, словно публичная женщина, ложится в постель с первым встречным. Брось!.. Не поверим мы такому вздору. Великие полководцы несут фортуну в себе, в своих предвидениях, в своей смекалке, в своих благоразумных советах, в твёрдости и отваге своих душ. Видишь ли, Метелл, я искренне признаюсь в ограниченности своего ума, поэтому-то я и стал поклонником и восторженным почитателем этого варвара, этого паяца, который в двадцать шесть лет дошёл до идеи столь обширной, столь дерзкой и грандиозной, что перед нею бледнеет и мельчает даже завоевание Азии Александром.