— Ты кого за руки хватаешь? — с угрозой спросил сержант. — Ты кого учишь, урод? А ну, вали отсюда, пока я на тебя протокол не составил!

— Какой протокол? — изумился Бурлаков. — Ты же писать не умеешь, чучело" Как же ты без своего лейтенанта протокол составишь?

— Так, — сказал Шестаков. — Оскорбление должностного лица при исполнении им служебных обязанностей. Предъявите документы.

— Ты что, сержант, контуженный? Я же тебе полчаса толкую, что их украли!

— Значит, документов нет, — удовлетворенно кивнул сержант. — Вы задержаны для выяснения личности. Лицом к стене, руки за голову!

— Вот идиот, — сказал Бурлаков. — Думай, что говоришь. Сам себе могилу роешь.

Шестаков грязно выругался и схватился за дубинку, почти ничего не видя от ярости: сегодня на него свалилось слишком много событий, чтобы его слабые тормоза могли это выдержать. Совершенно утратив способность соображать, он взмахнул дубинкой, желая только одного: заставить этого наглеца заткнуться любой ценой. Заткнуться, убраться к чертовой матери со своими баулами и дать сержанту Шестакову возможность спокойно замести следы.

Бурлаков небрежным жестом перехватил дубинку и спросил, спокойно глядя в побагровевшее лицо сержанта:

— Ты хорошо подумал, приятель?

Шестаков рванул дубинку на себя, но Бурлаков держал ее крепко, и тогда сержант от всей души обрушил свой пудовый кулак на эту ненавистную физиономию. Случилась странная штука: кулак прошел через то место, где только что было лицо Бурлакова, не встретив никакого сопротивления, а в следующее мгновение пол и потолок резко поменялись местами, причем пол, как живой, прыгнул вдруг навстречу и больно ударил сержанта Шестакова по лицу. Перед глазами полыхнула ослепительно белая вспышка, и тут же родная резиновая дубинка с глухим стуком обрушилась на его ребра.

Матерно рыча, сержант поднялся на четвереньки, и тогда Бурлаков снова ударил его дубинкой, целясь на этот раз пониже спины. Скрипнув зубами от боли и унижения, Шестаков вскочил и бросился на обидчика. Бурлаков перехватил дубинку, взяв ее за середину обеими руками, и нанес три коротких удара: в солнечное сплетение, в пах и в подбородок. Первый удар остановил сержанта, второй согнул пополам, а третий швырнул в угол, прямо на продолговатый сверток, лежавший у стены. Все было проделано четко, как на занятиях по рукопашному бою, и заняло очень мало времени.

— Ну, может быть, хватит? — спросил Бурлаков и аккуратно положил дубинку на край стола. — Давай начнем сначала, как будто я только что вошел. Вот я вхожу и говорю: товарищ сержант, меня только что обворовали в самолете...

— Ну, козел, — не совсем внятно сказал сержант Шестаков, слепо шаря вокруг себя руками в поисках опоры, — ты у меня сейчас пожалеешь, что на свет родился...

— Да ну? — удивленно сказал Григорий и вдруг замолчал на полуслове. Рука сержанта оперлась о сверток, блестящая черная пленка натянулась, и под ней явственно проступили очертания человеческой головы.

Не веря своим глазам, Бурлаков шагнул вперед. — Эй, сержант, что это у тебя здесь — частный морг?

Шестаков растерянно проследил за направлениемего взгляда и увидел под левой рукой рельефно обрисованные натянувшейся пленкой черты лица убитого эфэсбэшника. Сержант понял, что погорел, и окончательно потерял голову. Негнущимися пальцами он нащупал на поясе кобуру и рванул кожаный язычок застежки.

— Ах ты, шваль, — разобравшись в ситуации, выдохнул Бурлаков. Подскочив к сержанту, он рывком поставил его на ноги, оторвал его руку от кобуры и нанес беспощадный режущий удар в живот. Шестаков послушно сложился пополам. Григорий с хрустом врезал ему по носу коленом и, держа за шиворот, снова поставил сержанта прямо. — Так ты здесь людей убиваешь, поганец? — прошипел он прямо в расширившиеся от скотского ужаса глаза сверхчеловека из Старого Оскола. — Этим ты так сильно занят, слуга народа?

Он снова ударил сержанта в живот — бить его в перемазанное кровавой слизью лицо Григорий побрезговал. Бурлаков был человеком прямым и цельным и сейчас испытывал те же ощущения, что и в тот раз, когда оказался один на один с бешеной росомахой, повадившейся нападать на людей: перед ним был совершенно безумный и смертельно опасный дикий зверь.

От него и воняло зверем: потом, кровью и гниющими между нечищенными зубами остатками пищи.

— Говори, сучонок, — сильно тряхнув зверя за шиворот, сказал он. — Говори, пока я согласен тебя слушать. Убью как собаку!

Для убедительности он еще раз с силой вогнал свой кулак в обмякший живот сержанта. Шестаков снова согнулся в три погибели и, не разгибаясь, с трудом выдавил:

— С-с-случайно.., не хотел... Он с-с-сам.., сердце...

— Ах, ты у нас еще и доктор! — снова придавая подонку вертикальное положение, с холодной яростью изумился Бурлаков. — Ну и кем он был, этот твой пациент?

— Н-н-не зна... — попытался соврать Шестаков, но тут же вновь сложился в поясе, получив очередной удар. Он издал мучительный звук, и Григорий поспешно отстранился, опасаясь, что сержанта вырвет.

— Майор... ФСБ, — прохрипел Шестаков.

Оба были настолько поглощены своей увлекательной беседой, что не заметили, как дверь дежурки распахнулась и на пороге возник Углов. Лейтенант, прогулявшись по терминалу и немного успокоив нервы, решил вернуться, чтобы помочь Шестакову замести следы: в конце концов, сержант был прав, когда говорил, что они связаны одной ниточкой. Углову хватило нескольких секунд, чтобы разобраться в природе творившегося в дежурке безобразия и понять, что они с Шестаковым пропали: мордовавший сержанта крепыш мог оказаться кем угодно, а Шестаков, судя по всему, был уже готов к употреблению и вот-вот должен был начать валить вину за содеянное на своего непосредственного начальника. Лейтенант почувствовал, как паника мутной ледяной волной начинает подниматься откуда-то от живота, и решил действовать, пока эта волна не захлестнула мозг. Страшнее всего была острая нехватка времени: на принятие решения ему были отведены доли секунды.

Бледный как полотно, мгновенно покрывшийся липкой ледяной испариной, лейтенант Углов расстегнул кобуру и, спохватившись, потянул на себя все еще распахнутую настежь дверь. В последнюю секунду Бурлаков что-то услышал и обернулся, но было поздно: звук выстрела перекрыл негромкий щелчок закрывшейся двери, и тупоносая пистолетная пуля ударила его в спину.

* * *

Выйдя из метро, Углов пугливо оглянулся по сторонам, словно ожидая, что вот сейчас откуда-нибудь выскочат вооруженные омоновцы и, не вступая в переговоры, распластают его на мокром после недавнего дождя асфальте. Никаких омоновцев поблизости, конечно же, не было, и никто не следил за молодым лейтенантом милиции, сжимавшим в потной ладони ручку плоского черного атташе-кейса. Чемодан жег ему ладонь, и Углов всю дорогу прикидывал, куда бы его выбросить, но подходящего места так и не нашел: утро было в разгаре, и милицейский лейтенант, выбрасывающий в мусорный бак дорогой кейс, наверняка не остался бы незамеченным. Углов понимал, что половина его страхов скорее всего является надуманной — на воре, как известно, шапка горит, — но ничего не мог с собой поделать. Он попытался оставить кейс в вагоне метро, но какая-то грузная тетка в очках на пол-лица остановила его, бесцеремонно потянув за рукав, и сказала неожиданно густым басом: