class="v">Десять секунд пронеслось после встречи,

Вечность уже – как тебя полюбил.

«„Я“ мое второе…»

«Я» мое второе

гонится за мною —

я ругаюсь, плачу,

но нельзя иначе.

Вот над головою,

как стервятник вьется —

не дает покоя,

в руки не дается.

Ведь беду накличет!

Как унять его мне?

О своем двуличье

постоянно помню.

Строчки сочиняет,

не спросив совета.

Мне назло меняет

все мои ответы.

Злюсь, бешусь, немею —

Как мы не похожи!

Кто из нас главнее?

Искреннее кто же?

«Не осталось сердца, почек…»

Не осталось сердца, почек,

Легких – все равно борюсь,

Выдыхая правду строчек,

Горьковатую на вкус.

Но в глаза взглянувши Нине,

Словно вижу свет в окне —

Ведь играл же Паганини

На единственной струне.

«Если дали мяч, то нету поля…»

Если дали мяч, то нету поля.

Если в лес иду – капкан стоит.

Захотел удить – нет рыбы в море.

И чужой из зеркала глядит.

Пули есть, но нет ружья, ребята.

Есть перо – ни строчки не пишу.

Кошелек есть – денег не богато.

Есть машина – только не вожу.

От кошмара пробужусь во мраке —

Сломанные ходики тихи.

Здесь меня не узнают собаки,

Женщины не чувствуют стихи.

Навсегда потерян ключ от дома,

У меня внутри погашен свет:

Страшная пожизненная кома —

Библия со мной, но веры нет.

Переводы с грузинского Е. Исаевой

Из немецкой поэзии

Эрих Мария Ремарк

Он погиб под Можайском

Он погиб под Можайском. Ночью.

Все вокруг было белым от стужи и снега.

И как только он умер, он был скован морозом,

сразу, как только умер.

Оледеневший, тяжелый,

он в снег уходил беззвучно,

каждый день понемногу

все глубже,

а снег все сыпал и сыпал…

Часы на его руке прожили на день дольше,

остановились равно в семь тридцать,

и было все также бело на равнине

в декабре в январе в феврале,

и беззвучно над ним скользили

по трехметровому снегу

лыжи врагов в направленье Смоленска…

Потом зарядили метели, и март наступил,

и повеяло теплым ветром, и расплавился снег

и он всплыл из белой своей могилы,

и, скатившись с остатков сугроба, словно с грязного облака,

в первый раз коснулся земли.

А снег все таял и таял,

и раны его открылись,

и начали кровоточить,

не сильно, как если бы он лишь сейчас

стал действительно умирать…

Он спал на лугу.

Рядом винтовка и шлем.

Он жил теперь жизнью призрака,

но рос, распухал, шевелился,

словно во сне неспокойном

все еще видел последний бой.

Иногда он вскидывал руку с жирной лоснящейся кожей,

черные губы его дрожали,

и из нутра вырывался стон зловонного тленья.

Но вскоре он все же умер третьей своею смертью,

и скукожился весь в жалкой своей одежде,

и прижался к земле,

и лицо его было покойным и отрешенным.

А в недрах земли под ним зарождался таинственный шум весны.

Поле боя в луг превращалось, воды текли, корни крепли,

напирали ростки растений, пробивали твердую корку земли,

но сквозь размякшую ткань шинели проклюнуться не смогли —

пытались его приподнять,

но было темно под шинелью,

и они задохнулись и умерли вместе с ним,

а вокруг цвели подснежники и анемоны.

Началась жизнь червей и жучков,

Они были подобно лисицам, пред которыми вдруг возник

из тающих льдов мамонт – пища на целую жизнь…

Горный рудник мяса.

И земля начала вбирать

в себя Иоганна Шмидта из 3-ей роты 152-го полка.

Так он понемногу переселялся к корням,

дикие кролики прыгали через него,

восседали бабочки на зубах,

совы ночью над ним летали…

Никто его не нашел.

Маленький круглый железный жетон —

все что от него осталось —

был найден в 2022 году,

когда здесь строили спортплощадку

для слепых детей, а до этого

дом стоял, и в нем жили и умирали люди.

Рабочие выбросили жетон —

ненужную заржавленную железку.

Два года понадобилось на то,

чтобы он исчез навсегда,

он был последним из павших,

семь других залегали глубже и истлели несколько раньше.

Лишь череп кое-какое время еще парил над землей,

ростки юной вишни проросли сквозь его глаза,

и вишня его подняла вместе с собою ввысь,

а когда расцвела,

череп глядел сквозь цветущие ветви в небо,

череп без подбородка,

что отвалился и лежал на земле отдельно.

Какое-то время в Гиссене

о нем горевали, но вскоре

забыли о нем, потому что

настали тяжелые времена.

Лишь мать иногда говорила,

что ему повезло не дожить

до жизни, наставшей после…

Но это она только так говорила,

она, его пережившая

на семь лет.

Перевод с немецкого В. Вебера

Из немецкой прозы

Зигфрид Ленд

Как у Гоголя

Нужно сказать, я уже лет восемь знаю эту площадь, запутанный транспортный узел, куда стекаются трамваи, автобусы, электрички, чтобы обменяться своим содержимым. Едва раскрываются с шипением двери, всё срывается с места, смешивается, переплетается, перепутывается, – будто столкнулись полки безоружных противников; людские потоки движутся так уверенно