страховое общество? Я дал ему понять, что мне ничего другого, наверное, не остаётся, после чего он во второй раз начал обстоятельно осматривать повреждения и, к моему удивлению, назвал ориентировочную сумму, размер которой был лишь незначительно ниже названной таксистами: семьсот пятьдесят. Когда, сев в машину, я опустил оконное стекло, он ухмыльнулся, заговорчески мне подмигнул, дождался, пока я включу мотор, и вдруг протянул мне руку, сжатую в кулак. «На ремонт, сказал он. – Господину Юцкеку нужен сейчас покой».

Я хотел выйти, но он, подняв воротник, уже уходил прочь, ни за что на свете не желая обернуться, словно сбросил с плеч тяжёлый и страшный груз. После того как он исчез за забором, я в своей руке разглядел деньги, сосчитал их – сумма была в точности такой, какую он назвал, – помедлил, ожидая чего-то, хотя и сам не знал чего, и, прежде чем отправиться в школу, сдал машину в ремонт.

В учительской уже, разумеется, сидел Зеевальд, словно ждал меня, Зеевальд с красным лицом, с непомерным животом, который, возможно, доходил бы ему до коленей, не удерживай он его специальными широкими ремнями. «Уже слыхал, – сказал он, – давай-ка расскажи». Он предложил мне чаю из своего термоса, вернее, навязал с такой настойчивостью, будто хотел завоевать право узнать каждую подробность происшествия – и это Зеевальд, при любой возможности превозносящий свой собственный опыт, приобретая который, он понял, что ничего в мире не ново. Всё, что с нами случается или происходит, случалось или происходило с другими, набор наших переживаний и конфликтов раз и навсегда исчерпан, любая ситуация, которая кажется необычной, на поверку не более чем вторая заварка.

Я пил его переслащённый чай и испугался, увидев, как сильно дрожит моя рука, – не столько когда брал чашку, сколько когда ставил её на стол. Итак, подъезд к площади, авария, бегство пострадавшего, затем встреча в фургоне – на лице Зеевальда всё явственнее появлялась характерная улыбка, высокомерная, не терпящая возражений улыбка. Она вызвала во мне раздражение и заставила пожалеть, что я всё ему выложил. Это был мой несчастный случай, мои переживания, и я, если на то пошло, имел право по-своему относиться к происшедшему и, главное, не столь уверенно истолковывать эпизод в фургоне. Для него же, Зеевальда, все уже было ясно. «Как у Гоголя, – сказал он. – Разве ты не заметил этого, дорогой, – в точности, как у Гоголя». Я был рад, что прозвенел звонок, позвавший меня в класс, и мне не пришлось выслушивать его объяснение, как мой случай выглядел в подлиннике.

Я никогда не расскажу ему, что и таксисты, и мужчина с перстнем ошиблись, назвав слишком высокую цену. Оказалось, вмятины можно было выпрямить изнутри. У меня осталось больше двухсот марок. Я никогда не расскажу Зеевальду, что ещё раз посетил Лигнигтцершрассе, чтобы отдать остаток денег, что было это под вечер и что шёл снег.

Окна фургона были тёмными, жильё выглядело покинутым или, по крайней мере, закрытым, но на мой несколько раз повторенный стук дверь открылась, и я опять увидел того самого мужчину с красным платком в руке, которым он, видимо, обмахивался. Прямо на кроватях сидело, по меньшей мере, шестеро, коротко постриженные, с пугливым выражением лица, попытавшиеся, когда я взглянул на них, спрятать стаканы с красным вином. Они сидели передо мной, словно их застали врасплох, а некоторые – словно их в чем-то изобличили, все на одно лицо, ни тени страха в глазах.

Я сказал, что хотел бы видеть господина Юцкека. Мужчина с перстнем не знает никакого Юцкека, никогда не видел его, никогда не ухаживал за ним. Тут я понял, что он не вспомнит и меня, и, когда протянул ему оставшиеся у меня деньги, увидел на его лице выражение мрачной беспомощности: ему очень жаль, но не может же он брать денег, ему не принадлежавших. Я взглянул на сидевших в молчании мужчин, казалось, все они без исключения похожи на Юцкека, и уверен, приди я на следующий день, – они стали бы отрицать, что когда-нибудь видели меня. Рядом стояли несколько таких же жилых фургонов: может быть, я ошибся фургоном? Одно знаю точно: уходя, я положил деньги на откидной столик.

1973

Перевод с немецкого В. Вебера

Из итальянской поэзии

Аттилио Бертолуччи

Ветер

Точно волк, ветер

спускается с гор в долину,

обрушивается на пшеничные поля,

и где бы ни промчался, царит смятение.

Просвистит в утреннем свете,

озарит дома и горизонты,

замутит воду в источниках,

загоняя мужчин в укрытия.

Затем утомится, – и неожиданно

всеми овладевает безмятежность, как после любви.

Дайте мне истечь кровью

Из сборника «Зимний путь»

«Оставьте меня на дороге, истекающим кровью…»

Оставьте меня на дороге, истекающим кровью,

пыль на пыльной траве,

сердце пульсирует в своем рабочем ритме,

зелень скрывает дома и ветки

каштанов, молодые ветки, две птицы

самец и самочка, улетели,

ученица с болью силится

проследить полет любви,

одиночеству воздух, во́ды Братики[4] не

помогают, если одним движением

руки вскрыть раны, жидкость

ликера ужасает своим видом,

за углом пациента ждет

усиливающийся южный ветер, он делает вид,

что только теперь услышал мой зов,

вижу его, приходящим из одного дня

тихого сентября, стол накрыт

дети устали ждать, дети,

молодежь цвета молодежи,

усиливается свет, тот, что ветви делал зелеными.

Понедельник

Неделя начинается синим и белым

движением и плотными тучами и летящими снежинками

словами выметенными ветром пусть себе

падут в переулках чтобы их подмели вместе с

листьями

и так много бесполезной любви в пределах зимы

разве что пусть горит с коробками и ящиками

которые раскрывают с радостью – а в них

искрится потемневший виноград

и дым поторапливает вечер

и возраст и ты мешаешь слезы с вином которое всегда утешало

кто бы ни прибывал в эти железные ворота дня

и земного