у него было в обрез, он еще не ел сегодня и как раз собирался перекусить. Но он видел, как взволнован Милан, видел, что его угнетает что-то. Нужно поговорить с ним, успокоить мальчика. Во дворе вроде бы неудобно, в кухне тоже, в комнате спят солдаты. Он затащил Милана в сарай.

— Ну ладно, Милан, не будь таким. Скажи мне… все мне расскажи. Теперь уже можно обо всем говорить открыто. Тебе не нравилось, что я переписывался с Анкой?

Милан только вздыхает. Вот беда, не умеет он говорить. Будь на его месте старый Шишка, тот бы все разложил как по писаному. И Сила с ходу бы все выложил. У него-то язык хорошо подвешен, ты ему слово, он тебе — три… А вот у Милана совсем не так, он все молчит, думает, переживает, а когда наберется духу и начнет говорить, получается совсем не то. Нужные слова никак не придут на ум, а те, что приходят, какие-то совсем обычные, не выражающие и десятой доли того, что ты чувствуешь. Но Эрнест сидит на ларе, ждет. И Милан начинает говорить, это дается ему тяжело: то и дело он запинается, досадливо разводит руками.

Эрнест сидит слушает. Брови у него нахмурены, рот слегка приоткрыт. Он слушает и упрекает себя за невнимательность к мальчику. С головой уйдя в свои дела, он оставил его на произвол судьбы, не попытался хоть как-то объяснить ему смысл того, что происходит вокруг него.

Он думал, что Милан воспринимает все как игру, что это еще ребенок, маленький мальчик. Но этот мальчик за недолгую свою жизнь увидел и испытал столько, сколько в другие времена увидит и испытает не всякий взрослый.

Нужно было уделить ему больше внимания. Ведь еще тогда, когда Милан пришел расстроенный, стал жаловаться на мать и просить динамиту, уже тогда было ясно, что в нем происходит что-то такое, в чем ему не разобраться без помощи взрослого друга.

Оказывается, Милан считает его дезертиром, а Анку Дратвову, этого самоотверженного товарища, через которого он получал из штаба указания, — его возлюбленной!

Эрнест обнимает мальчика, прижимает его к себе, подыскивает подходящие слова:

— Вот что, Милан, послушай… Что тут поделаешь? Я ведь считал тебя маленьким, боялся говорить тебе — и вот, поплатился за это: ты считал меня дезертиром, бесчестным человеком. Эти письма были очень важными. Я так волновался за тебя, когда посылал тебя с ними! Я не дезертировал, я попросился сюда работать, и товарищи направили меня сюда. У меня было важное задание, а Анка мне помогала. Ах ты, заяц мой!

— И поэтому ты уходил по ночам? — спросил Милан.

— А ты думал? Не бойся, не на смотрины я ходил.

— А я? — запинаясь, спросил вконец запутанный Милан. — И я, значит, тоже выполнял задание?

— Конечно, я же тебе говорю, — кивнул Эрнест. — Мы здесь делали то, что нужно было делать. А уж теперь все у нас пойдет по-другому, Милан… А ты был наш связной, наш «почтарик».

Вот оно что! Милан понурился, молча потоптался на месте и вышел из сарая.

29

Милан сидит в своем укромном местечке под стогом соломы, куда он всегда прячется, когда у него невесело на душе.

Он сидит и задумчиво наматывает на палец золотую соломинку. Обидел его Эрнест, обидел и осрамил. Оказывается, Эрнест считал его несмышленым малышом и ничего не говорил ему, боясь, что он проболтается. И это огорчает Милана.

Солнце уходит за Пригон. За Горкой, да нет, уже не за Горкой, а где-то дальше, за другими холмами, погромыхивает канонада. Русские гонят фашистов.

В просвет между домами Милан видит, как по шоссе бесконечным потоком, не прерывающимся ни на минуту, идут советские войска. Милан гордится, что их так много. Еще вчера по этому самому шоссе бежали другие войска в ненавистной ему форме. А сегодня здесь уже те, кого так долго ждали, те, кто выгнал немцев из нашей деревни, кто выгонит их отовсюду, а потом все у нас пойдет совсем по-другому, как говорит Эрнест.

Солдаты во дворе пели песню, протяжную и печальную. На сердце становится от нее легко и грустно, и хочется тебе плакать и смеяться, а еще очень хочется сделать кому-то приятное.

Приглушенная стрельба вдали, говорящая о том, что немцы продолжают удирать, колонны войска на шоссе и песня, занесенная сюда откуда-то издалека, из русских степей, — все это притупляет боль обиды из-за незаслуженного оскорбления.

А что, если Эрнест не хотел, но должен был поступать так? Что, если ему было приказано вести себя с Миланом именно так? Кто знает, может, так и нужно было. Если бы командир знал Милана, он бы обязательно сказал: «Эрнест, Милан такой смышленый, такой надежный парень, что ты можешь доверить ему любую тайну, он ни за что ее не выдаст. Он лучше умрет, но не выдаст». Но откуда командиру знать Милана! Наверное, он даже не знает, что в Лабудовой есть такой мальчик, который очень ненавидит немцев, потому что они бьют людей кнутами и причиняют только зло. Солдаты допели песню, завели другую. Милан встал, отряхнул с куртки стебельки соломы. Он пойдет к ним. Действительно, он ел с ними, рубил для них дрова, носил воду, но никому из них ни разу не сказал ни слова. Еще подумают, что он им вовсе и не рад.

Но кому же, кому он скажет свое приветствие, выученное с таким трудом? Солдаты поют, он не хочет им мешать, пусть себе поют.

Он вошел в комнату. На кроватях спали незнакомые люди, их лица заросли щетиной, которой уже несколько дней не касалась бритва. Отблеск заходящего солнца проникал сквозь стеклянную дверь в полумрак комнаты, и в нем тускло поблескивали золотые полоски на погонах. На кушетке, не снимая ни ватника, ни сапог, прикорнул молодой автоматчик. Даже во сне он прижимал к груди короткий черный автомат.

Как сказать кому-нибудь из них, что он их ждал, очень долго ждал? Не станешь же их будить ради такого пустяка! Они устали в бою и в долгом походе.

Он вышел на крыльцо, потом ушел на задний двор.

И тут он его увидел.

Он лежал под кустом смородины, которая уже покрылась нежными зеленоватыми почками. Он лежал неподвижно, прижавшись щекой к земле. Губы у него были полуоткрыты, словно он хотел поцеловать комочки прогретой солнцем земли.

— Дяденька, не лежите так, простудитесь! — окликнул его Милан.

Солдат не шелохнулся. Ушанка соскользнула с его головы, обнажив густые рыжеватые