– Ты был довольно славным малым в былые времена, когда тебя не занимало, хмурится ли она. Ты же закрывал глаза на ее ночные газы? Или уши? Что-то я совсем запутался, – Пилад свернул губы в младенческий бантик и приложил задумчиво палец. Но вдруг просветлел и стал чмокать, заглядывая Нежину в глаза и поигрывая одной бровью. – Дело твое, конечно, но не пробовал ли за тем досугом отыскать в себе что-нибудь стоящее, что-нибудь сильное, что против воли возвышает над инстинктами. И дает, так сказать, обозреть, выбрать покраше.

– Прекрати, – как мог, ныл славный малый.

– И все же любопытно, – продолжал второй, не обращая не него внимания, – что было у нее в голове? Ею она не бросалась направо и налево… ни вверх, впрочем, ни вниз.

Нежин чах под напором его злословия. А Пилад, пробавляясь своей неиссякающей ненавистью, периодически поднимал руки вверх и завороженно вращался на месте, радуясь разгорающемуся внутри.

– Конец… – слабо проговорил Нежин.

– Глупец, – эхом отозвался другой, не давая возможности договорить. – А о скопцах слышал? Не доводи до греха.

Нежина стошнило на батарею со всей ее скульптурной сложностью. Он скрипнул, протянувшись на полу. В вернувшейся тишине можно было различить слабые, но все же явственные звуки продолжающейся повсюду жизни. Вот и соседка в своей соте за перегородкой завела привычную для нее в последнее время монотонную песню страсти. Вот уже с неделю она жила не одна и трудилась, как можно было слышать, на совесть, дробя подвластное только ей время на правильные, идеально ровные промежутки.

– Мне видится длинный блестящий полог какой-то одежды, – неожиданно заговорил Нежин, точно в бреду, с удивлением разглядывая выглянувшие из груди тусклые мелкозубые шестерни и пробуя провернуть их пальцем, – или хвост гладких волос… И вместо того чтобы приютиться на нем, я благоумно запустил туда свою когтистую лапу. Да так и остался сидеть на земле… Лишь сжимаю в кулаке обрывки, призванные вечно напоминать о недосбывшемся.

– Что за бесплотный и бесподобный чудак взялся тебе покровительствовать? Черт подери, пора бы уже появиться надписи на стене. Иначе – гадать мне по загогулинам на снегу. Кто привел меня на этот праздник шального размножения, пока ты пытался ухватиться за чужую судьбу? Тысячи сгорбленных спин, раскрасневшихся шей и рук, миллионы капель пота на лбах призваны на воссоздание того, – он поколотил что есть силы в стену, а Нежин вскочил на треснувшие ноги, всем своим стыдом пытаясь остановить его, – чего природа милостиво лишила, не раздумывая и не созывая собраний, – Пилад оттолкнул его. – Как, оказывается, просто подводится скотство под благие намерения и, казалось бы, неизбывные идеалы. Да порезвей уж там, – проорал в рупор ладоней. – Отточенный серп занесен. Это я уже тебе, пупсик.

Отточенный серп занесен… Его блеск готов легко опуститься на созревающий вокруг лес пульсирующих родничками неоправданной жизни голов. А стоишь среди них, словно бестолковый, выросший до гигантских размеров пустотелый сорняк, лишь названием роднящийся с Гераклом, посреди поля поеденных тлёй низкорослых колосьев, готовых осыпаться и прорасти и снова зреть. Свист невидимого лезвия – и полетят с дружным стуком, и покатятся вслед, привившись несуразной, но далекой тягой ко всему шарообразному.

– А ты все шаришься взглядом: и куда это твоя луковица укатилась… Ах, незадача: даже не посчастливилось приложить свою прелую руку к общей тягучей струе созидания. Я вот никак не пойму, Нежин, ты комический герой или нет? Даже имени-то твоего никто не знает. Ха-ха, зрители и слушатели, смотрите и внимайте: мы с Нежиным по разные стороны тайны. Кто на чьей? Все на моей? Чувствуете единение? А как же он? Он и минуты не продержится один в этом зловонии. Не желая облечься в его одежды, я готов щедро отмерить ему собственного сукна. Но честно признаться, больше всего утомляет сей полоумный сказитель, все еще погружающий в свои претенциозные сентенции, заставляющий так откровенно неестественно соображать и действовать под этой скверной шкурой, вкладывающий в зубы невнятные слова – всё, что, по его путаным соображениям, поддержит образы в натопленной людской.

– Пришло время раскрыть перед тобой загадку, – вдруг ожил, преобразившись и заблестев пружинными кольцами, Нежин. – Ты его сын. Исключительно ради тебя выведены на свет все эти персонажи, среди коих, возможно, пребываю и я.

– Вы только послушайте, как мил у полукровки лепет, – засмеялся Пилад, но против воли мрачность пала туманом на его лицо. – Смешно до слез, как стенания бессмертных. Быть того не может. Первоначально это был всего лишь мелкопоместный юмор той прогорклой малютки и ее медоносного папаши, не более, – произнес он тоном, не терпящим возражений. – Она бы, кстати, прекрасно подошла на роль того, кто бы самоотверженно отправилась на поиски невесты для тебя. А ты, ровен твой час, поплелся бы следом, раз так и не сподобился подчинить ее неуловимый испод. Но все это слишком далеко, чтобы мне раздумывать. К тому же все переменилось, и я вырос в нечто истое, иное, способное существовать иначе, чем ты. Вне власти того племени, что уничтожило твои остатки. Большая телесная шутка. Назовем это «Церемонией оппозиции».

Выпытывать и прощать, направиться в неясном наитии в места проведения казней. «Невинность и неутолимая похоть». «Обман и покорность». «Понять и обратить». Богобоязненно пощупать чулки. «Гневные девственницы». Монашки, разбавляющие вино в придорожной роще. Кривая улыбочка старой девы. Если мыть пол, то непременно вниз головой, чтобы не терять чинность и румянец. «Годные дамы для изрядных господ». До носа непрозрачная вуаль. Пригожая жертва, быть жертвой, пасть жертвой, принести в жертву и найти жертву себе. В чопорности и помешательстве. Сотворить мерзость или хоть послушать об этом. «Коварные соседки». Развращенность, испуг и детская стыдливость. Улыбающийся птичий клюв и блестящий след от улитки. «Столповарение». Мыло и благословение. «От девственности полян через эстрогеновые комы и земли туманов, под проводы птиц, через каменный ключ – в добровольное заточение среди увещеваний, озноба и неукротимости бесконечной паузы в Храме яиц из слоновой кости». Умилиться безоблачностью глаз, выбрать средство побольнее и навек отсюда убежать.

Раздались вялые хлопки.

– А знаешь, – сказал Нежин, как только закончил, – не самый плохой герой тебе достался. Мог бы с легкостью угодить в любую небыль. Где, скажем, бойких юношей увозят в санках и обращают в карликов для собственных утех. Неизвестно, чем пришлось бы тебе промышлять.

Вид у Пилада был, словно все произнесенное до него не относится.

Наконец и он отозвался, опускаясь в кресло.

– Мало радостного из твоих уст, достопочтенный друг. Говоришь так, будто ощутил в жизни нечто, напрочь не известное мне. Да еще с небрежностью, никак не возможной у человека такой комплекции. Иные мужья преображаются женами настолько, что принимаются с неясной надеждой цитировать их любовников и всюду им незаметно подражать.

Но не ты. Скорее подавятся последними солеными каплями моей крови. Кровь всегда сообщает происходящему некую торжественность. Не правда ли? Остается лишь встать, простереть руки в стороны, невинно склонить голову набок и воздеть глаза к несуществующему потолку планеты, проворно упрощающейся заодно с умами. Тебе надо было родиться грызуном. Бобер бы вполне подошел. Знаешь почему, Нежин? Не только потому, что они более сообразительны. Они моногамны, а умирают от голода, когда стачиваются зубы. Прекрасный пример для тебя и вообще для всех квартирантов новой эры. Бесконечно надеюсь, что нам повезет и лично тебя прибьет подпиленным тобою же деревом.